— Храм Городского Бога, — прошептал нам Тони. — Даосский, конечно. Только здесь можно такое увидеть.
— Боже ты мой, а ведь я знаю, что это такое, — зашептала в ответ Магда. — Но ты же говорил — духи. Что хотя бы один из этой пары должен быть покойником. А это?..
— А это редчайший случай, когда и жених, и невеста на самом деле живы, — прошептал Тони. — Но, мой зайчоночек, кто мы такие, чтобы противиться странным желаниям великого поэта? Он строго-настрого взял с меня слово, что эта свадьба произойдет, как только корабль покинет порт. Не пожалел двухсот долларов нашей дорогой Амалии, которая об этом еще не знает.
Тут Тони покосился на меня и отвесил полупоклон.
— Даосский мастер тоже не возражает, против долларов или свадьбы, — продолжил после паузы Тони, показывая большим пальцем на китайца у алтаря. — И даже говорит, что ничего страшного с этими, настоящими, не будет, наоборот, как я уже говорил, по крайней мере невеста теперь будет жить долго, очень долго и счастливо. Так что — небесный владыка им судья. Это их души соединяются сегодня, вот пусть они там, наверху…
Китаец, возвращаясь к красному столу, с неудовольствием посмотрел на Тони, и тот замолчал. Я рассматривала стол — глиняные блюда с фруктами, два фарфоровых наперстка с рисовым вином, в одном дрожала блестка света и вяло шевелилась полупьяная муха, гоня крошечные волны. Элистер задумчиво смотрел на две недвижные фигуры и рассеянно шарил рукой по нагрудному карману.
Отдаленные гудки клаксона авто, смех и китайская речь донеслись с улицы. Потом стихли. Я смотрела на пачку жертвенных денег, торчавшую из нагрудного кармана пиджака призрачного жениха. Потом перевела взгляд на невесту: в ее лежавших на столе растопыренных пальцах была зажата настоящая бензиновая зажигалка.
Высокий китаец в сером озабоченно похлопал ладонями. Вошли двое служек в таких же одеждах, взяли фигуру жениха под локти, потащили ее, негромко шуршащую бумагой, к выходу Тони, сдавленно шепча что-то, крутил рукой, приглашая нас всех во двор.
А там, у дальней стены, в конусе тусклого желтого света, стоял на неровных колесах большой картонный автомобиль, куда в этот момент усаживали бумажного жениха. Еще рядом был картонный дом в два этажа, какие-то другие предметы. Вот и невесту — платье ее мело асфальт двора — тоже усадили в авто. Сутулый китаец в сером начал раздраженно озираться, что-то бормотать, потом вытащил зажигалку из безвольных пальцев невесты. Чиркнул ею дважды, наклонился над автомобилем, сделал два шага назад, бросил зажигалку на колени двух сидящих фигур.
Веселый огонь побежал по бумаге, ткани и картону, дым плавно вознесся в ночной мрак над головами. Фигуры женщины и поэта начали скручиваться и клониться набок.
Тони и Магда стояли, касаясь друг друга плечами, ее бледные волосы почти доставали торчавшую вперед бородку Тони. Я со вздохом подвинулась назад, прижалась всем телом к изгибу бедра Элистера, ощутив его тепло — а тут он еще и обнял меня двумя руками, скрестив их у меня под грудью. И больше в этот момент мне ничего не было нужно.
Огонь начал слабеть, уступая ночному полумраку, черный пепел беззвучно шевелился на асфальте. Китаец устало повернулся к нам.
— Спасибо вам, Мастер Чэнь, — сказал ему Тони.
ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА: КАК ДЕЛАЛАСЬ «АМАЛИЯ И ГЕНЕРАЛИССИМУС»
Магда, может быть, и могла сказать, что время делает бриллианты и ржавчину — но на самом деле эти слова принадлежат другой замечательной женщине, Джоан Баез, за две, по крайней мере, песни которой Америке можно простить многие, очень многие из сделанных этой страной глупостей и гадостей.
Другую замечательную женщину читателям, наверное, и совсем трудно разглядеть, хотя она в этой книге присутствует на каждой странице. Это та, с которой все начиналось — точнее, с одной песни, с неповторимой интонации, которая выдает человека с головой. С нервного и тонкого характера, который так интересно реконструировать по тому, как человек создает музыку (или пишет, или водит машину, или играет в карты). Начиналось все с Амалии Родригеш, королевы фаду из Лиссабона, которая, к сожалению, никогда не бывала на берегах Малаккского пролива.
Эта книга получилась столь непохожей на «Амалию и Белое видение» по очевидным, вроде бы, причинам — хотя бы потому, что люди меняются. Ни одна женщина не может находиться в состоянии трепетной влюбленности всю жизнь (а на этом трепете держалась вся первая книга проекта «Шпион из Калькутты»). И все-таки «другая Амалия», которая — из «Генералиссимуса», появилась во многом из-за того, что я не без изумления узнал множество вещей про Амалию Родригеш — настоящую, и даже, честно говоря, испугался того, к чему случайно прикоснулся.
Если простые слова и звуки так трогают сердца, то за ними всегда стоит какой-то удивительный человек. Амалия Родригеш создала для своих соотечественников целую эпоху, целый мир потому, что была человеком умным и невероятно талантливым, который никогда не брал просто так любые слова и музыку. Это не поэты и музыканты создавали ее, а она создавала их, работая с ними. А какие-то слова или строки принадлежат и ей самой.
«Я никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны зеркала» — это сказала не Амалия де Соза, а Амалия Родригеш из Лиссабона. И этим задала тональность всей книге. Спасибо ей.
А за очередные уроки португальского — Елене (я знаю ее под фамилией Виксне), которая нашла в Лиссабоне то, чего еще не нашла Амалия де Соза.
Великого поэта Дай Фэя никогда не существовало. Отрывки из стихов, вошедшие в эту книгу, принадлежат нескольким китайским поэтам 20-х и 30-х годов — хотя, признаем, многие строки появились и помимо них. Стихотворение о цветах коричного дерева — это Лю Баньнун, а «какие странные зарницы» — Цзин Кэцзя. Деревья с корнями, которые переплелись под землей, и строки о мостах — из Ай Цина. «С лотосом сладкая каша» принадлежит Чжу Цзыцину. Наконец, стихотворение о девушке, которая несла грусть, как гвоздику, — это знаменитый символист Дай Ваншу, который, как нетрудно догадаться, дал фамилию Дай Фэю. Имя — «полет» — родилось уже как бы само по себе.
До сих пор не знаю, можно ли брать строки реально существовавших авторов и приписывать их фантому. Наверное, нельзя. То есть наверняка нельзя. Но то было на редкость увлекательное занятие.
Все эти строки из одной книги, ждавшей своего часа на моей полке — «Сорок поэтов. Китайская лирика 20–40 годов», вышедшей в Москве в 1978 году (интересно, сколько экземпляров ее сегодня существует на свете — а вдруг всего один?). Собрал их и перевел Л. Е. Черкасский. Сердечное спасибо этому замечательному человеку. Без него те в нашей стране, кто не владеет китайским, вряд ли узнали бы даже о существовании целой плеяды поэтов, которые писали удивительные стихи в удивительное время — среди них не было только Дай Фэя.
Хотя — кто знает? Может быть, теперь он уже… был? Или лучше сказать — «есть»?
Куала-Лумпур, блистательная столица сегодняшней Малайзии, нагромождение хрустальных небоскребов и многоэтажных автострад, мало похож на то, что открылось мне после долгого изучения облика города в 1931 году. В этих поисках помогал мой старый знакомый, один из лучших, если не лучший архитектор Малайзии Джимми Лим и его друзья — группа работников фонда «Наследие» во главе с Элен Кардозу (дама той же, кстати, национальности, что и героиня этой книги). Я бесконечно им благодарен за искренний энтузиазм и терпение.
В домике, где расположен фонд, я провел множество приятных часов, и в результате перенес туда
