Первая жертва

— Мне не нужна твоя любовь. Мне не нужна любовь человека, который губит семью ради идеи! Который готов пожертвовать своей женой и сыном не по велению сердца, а по велению разума. Ты считаешь, что слишком хорош для этой войны, Дуглас. Она оскорбляет тебя. Ты ставишь себя выше нее. Ты думаешь, что она не достойна твоего мощного интеллекта, потому что она нелепа, жестока и ужасна, а тем временем другие люди гибнут в этой нелепой и жестокой войне! Ты их считаешь глупцами…

— Ты же знаешь, я не думаю…

— Нет, думаешь! Ты думаешь, что будь у политиков столько же мозгов, сколько у тебя, они ни за что не ввязались бы в эту войну, и не будь люди настолько глупы, они отказались бы в ней участвовать. Разве это не означает, что ты ставишь себя выше всего происходящего? Что в собственных глазах ты умнее всех остальных? Я повторяю, Дуглас: будь ты и правда пацифистом, одним из мерзавцев, которые разглагольствуют на Гайд-парк-корнер, утверждают, что лучше других понимают слово Божие, и считают, что немцы милы и добры, их просто не так поняли… Но ты слишком умен для того, чтобы быть пацифистом. Ты предпочитаешь выбирать войны, в которых сражаться, и, боже мой, какая жалость, что эта война недостаточно хороша для тебя!

Агнес пыталась скрыть за язвительностью свою боль, но не выдержала и расплакалась. Она достала из рукава носовой платок, высморкалась, а затем сняла с пальца обручальное кольцо и просунула его под разделяющую их решетку. Кингсли уставился на него.

— Забери, — тихо сказала Агнес.

Он взял кольцо и надел на мизинец.

— Я все еще люблю тебя, Дуглас, — почти шепотом добавила Агнес, — и всегда буду любить. Наверное, именно это — самое трудное.

Она снова встала. На этот раз она действительно собралась уходить.

— Мы больше не увидимся, Дуглас. К тебе приедет мистер Фиппс из адвокатской конторы на Дауни- стрит.

— Понятно, — ответил Кингсли.

— Ты позволишь Джорджу после развода взять фамилию его дедушки? Мою фамилию?

— Да.

— Спасибо. И прощай.

Агнес быстро вышла из комнаты, и столь же быстро таяла ее гордость. Кингсли вспомнил, как она убегала от него в счастливые времена, в то лето, когда он ухаживал за ней. Это было в Королевском ботаническом саду, куда они ездили на воскресный пикник. Он вымаливал у нее поцелуй, которым она собиралась наградить его, но только после надлежащих преследований. Он гонялся за ней добрых полчаса, прежде чем получить награду. Ему приходилось завоевывать Агнес на каждом этапе их совместной жизни, и это всегда давалось ему с трудом.

Кингсли смотрел ей вслед и думал, разорвется ли у него сердце. Логика подсказывала, что, конечно, не разорвется. Сердце — это всего лишь мышца, насос, который гонит по организму кровь; оно никак не связано с чувствами. Но если это так, почему же оно болит?

4 Клуб «Лиловая лампа», Лондон

В тот же вечер, когда Кингсли принимал посетителя в Брикстонской тюрьме на юге Лондона, на Фрис-стрит, неподалеку от площади Сохо, происходила совершенно другая встреча. Капитан Алан Аберкромби, офицер Лондонского полка (известного как «Артистс Райфлз»), прощался с друзьями после короткой увольнительной перед очередной отправкой на Западный фронт. Сейчас он был не в мундире — военная форма в клубе «Лиловая лампа», точнее, в «Пансионе Бартоломью», была запрещена. Военных просили снять мундир и выбрать у входа в клуб шелковый халат.

Клуб «Лиловая лампа» получил свое название потому, что его владелец предпочитал газовые лампы под привезенными из Италии лиловыми абажурами.

— Газовый свет настолько мягче и романтичнее, — объяснял мистер Бартоломью гостям, интересовавшимся, почему столь прибыльное заведение не электрифицировано. — При электрическом свете невозможно заниматься любовью, он ужасно грубый. Он просто не оставляет места для воображения, мой дорогой. Сомневаюсь, что мистер Эдисон был романтичной натурой. Хотя должен признать, именно благодаря его гению у меня есть счастливая возможность слушать голос милейшего Оскара, хотя сам Оскар уже давно нас покинул.

Ранняя граммофонная запись «Баллады Редингской тюрьмы» в исполнении Оскара Уайльда была одним из главных сокровищ мистера Бартоломью. Он неизменно утверждал, что в юности был близко знаком с великим писателем, хотя никто ему не верил.

Инспектор Кингсли, разумеется, слышал о клубе «Лиловая лампа», представлявшем собой сугубо мужское заведение. Ему было прекрасно известно, что в номерах на верхнем этаже при свете газовых ламп мистера Бартоломью творились в высшей степени противозаконные вещи, и если бы Кингсли довелось увидеть происходящее там, он был бы вынужден произвести арест. Но полицейские никогда не появлялись в этом клубе (за исключением пары высокопоставленных офицеров, заходивших туда не по службе), ведь это был не пошлый бордель, а закрытый клуб, где джентльмены высокого ранга, разделявшие определенные вкусы, встречались за наглухо закрытыми дверями в условиях строжайшей секретности. Никто, кроме тех, кого мистер Бартоломью знал лично или был рекомендован тем, кого он знал лично, не мог пройти мимо него и его крепких швейцаров. В клубе «Лиловая лампа» посетители могли отбросить притворство, укрывавшее их словно плащ практически во всех остальных жизненных ситуациях. На пару часов они могли просто побыть самими собой.

Мистер Бартоломью, разумеется, знал капитана Аберкромби, или виконта Аберкромби — вне военных кругов, ведь молодой капитан был знаменитостью, — его стихи издавались, он имел воинские награды, славился остроумием и любовью к увеселениям, и в клубе его высоко ценили. Развлечься любили и его друзья, с которыми он распивал «Вдову Клико» 1906 года и угощался в атмосфере величайшего веселья холодной куропаткой с лепешками и чатни.

— Да пуля меня не страшит, — заметил Аберкромби, наливая себе шампанского. — Тут либо сразу попадаешь на небеса, либо получаешь билет обратно на родину, что, согласитесь, тоже приятно. Если только, конечно, главного орудия не заденет. Вот этого я бы просто не вынес. Перестань у меня стоять навытяжку, я бы просто высунул голову из окопа — пусть уж боши лучше прикончат меня на месте.

— Ты только своим главным орудием особо не размахивай, — сказал один из его собеседников. — Насколько мне помнится, это мишень заметная.

— Увы, да, — ответил Аберкромби с притворной скорбью. — Вынужден признать, попасть в него труда не составит. Когда братец бош выбросит наконец белый флаг, воспользуюсь своим орудием вместо флагштока!

Смех был громкий, шампанское текло рекой. В тот вечер не только у Аберкромби заканчивалось увольнение, и вечеринка была нарочито безумной, как и подобает в обстоятельствах, когда некоторые из присутствующих прекрасно понимают, что это, возможно, их последняя вечеринка. Утром они собирались отправиться выполнять свой патриотический долг и рисковать жизнью ради страны, которая их презирает.

— Я хотел спросить, — сказал майор королевских драгунов, облаченный в изумрудно-бирюзовый халат, — сейчас так много говорят о том, чтобы после завершения войны разрешить голосовать женщинам, предоставить самоуправление ирландцам и дать бог знает какие права черномазым, может, и нам, бедным педерастам, станет полегче? А? Как думаете, есть шансы?

— Никаких, — ответил другой. — Если рядовой англичанин чего и не выносит, так это содомию, и делу конец.