здоровым крылом и быстро плыла к излучине, где виднелся подмытый водой берег.
Вскоре она услыхала, как следом за ней бежит охотник. Его сапоги чавкали по влажной земле. Она поняла, что он ее догоняет, и, добравшись до того места, где река подтачивала берег, скрылась под водой, высунув наружу лишь кончик носа, чтобы удобнее было дышать.
Охотник искал ее по течению. С берега доносились звук его шагов, крики товарища и его сердитый голос. Наконец голоса охотников смолкли в районе деревни. Тогда утка поплыла вверх по течению, потому что в памяти ее запечатлелось, что люди спустились по реке.
Она долго плыла, придерживаясь самого берега. Ее раненое крыло висело и цеплялось за воду, и приходилось плыть на одном боку.
Через час она добралась до болота и скрылась в тростнике.
3
С этого дня утка пряталась в тростнике. Она облюбовала себе бугорок, образованный из сгнивших стеблей растений, на месте старой засады, построенной здесь много лет назад, когда болото не было еще таким глубоким.
Тростник защищал утку от ветра и делал ее недоступной для глаз хищных птиц. Днем она хоронилась, а ночью отправлялась на болото, в поисках корма.
В первые дни зимы она была не одна. Каждый день и каждую ночь на болото садились стаями сотни водоплавающих птиц. Черные лысухи, чирки, шилохвостки и такие же, как она, утки кишмя кишели в тростнике. Самцы, красуясь в новых зимних нарядах, с бархатно-зелеными головками и дерзко поднятыми, в кудряшках, хвостами, прилетали с севера и востока изогнутыми, как луки, клиньями, гонимые холодным ветром. Прежде чем спуститься, они резвились над болотом, живописно красивые на фоне морозного вечернего неба. Утки дружным хором приветствовали их из тростника.
Ночью над болотом было видно, как вылетают искры из труб засад, в которых прятались охотники. Утром и вечером в дымке тумана над водой проносились с жалобным писком кулики, а над равниной кружили огромные стаи чибисов. Со всех сторон раздавались крики подсадных уток, один за другим гремели выстрелы. В тростник слетались самые разные раненые птицы. Одни сразу же падали здесь замертво, другие умирали потом, уставившись взглядом в одну точку.
Днем над болотом вились серо-коричневые луговые луни, оглашая криками окрестность, а болотные луни в зимних, белесого цвета, одеяниях медленно парили над тростником, выслеживая добычу. Порой сюда слеталось по пять — шесть ястребов. Они стремительно носились вверх-вниз, возбужденно кричали, завидев такое количество птиц и из всех сил старались выманить из тростника очередную утку. Болото было усеяно перьями и костями растерзанных птиц. Любая раненая птица, у которой не хватало сил сюда долететь, становилась жертвой хищников.
Утром охотники оставляли свои убежища, сгибаясь под тяжестью мешков, в которых тащили вещи и убитых ночью уток. Раненой птице все вокруг было знакомо: стада домашних гусей, которые по утрам с веселым, нетерпеливым гоготом удалялись от деревни, пасущийся скот, пастухи, которые, завернувшись в полушубки, жгли костры и грелись подле них, поезда, чьи пронзительные сирены взвывали днем и ночью с противоположного берега реки.
Своим громким, настойчивым кряканьем она созывала приближающихся с севера уток, предупреждая их об опасности, которая им здесь грозила.
Спустя неделю все охотники узнавали ее по крику, отличавшемуся от всех прочих. Они прозвали ее старухой, хотя ни разу не видели.
— Она их предупреждает, — говорили они со злостью, прячась в засадах, перед которыми лишь изредка садилась какая-нибудь стая.
Попадись она им, они бы ее убили, но в том месте, где она скрывалась, глубина воды достигала человеческого роста, а не кошенный с лета тростник возвышался стеной.
Утка встречала гостей радостным криком. В их окружении она казалась веселой, как будто была совершенно здоровой. А когда они улетали на юг, провожала их печальным взглядом. Иногда подле нее оставался раненый чирок или задумчивая лысуха. Болото пустело и смолкало, чтобы через день-два снова наполниться голосами уток.
В течение нескольких дней, наступивших после первых холодных дождей, вновь возобновились перелеты. Но она знала, что следом за ними грядет зима, и ею стало овладевать беспокойство. Порой она махала здоровым крылом и, охваченная страстным желанием лететь на юг, покидала тростник, направлялась к болоту. Но открытая равнина заставляла ее вернуться. Иногда она издавала тихие, полные тоски звуки, словно жалуясь на что-то. Потом обычно засыпала, особенно если начинало припекать солнце.
Наконец в один из дней болото совсем опустело. Северный ветер прогнал всех и вся. Не было видно даже луговых луней. Вершины гор побелели, а вода начала замерзать. Над равниной все чаще проносились метели, и она исчезала в белом вихре из крупных снежных хлопьев. Надвигался черный густой туман, тростник покрылся инеем, болото застывало на морозе. Вокруг опустевших засад одиноко торчали вбитые в землю шесты, на которых висела кое-какая охотничья одежка, чтобы тем самым показать, что там никого нет. Даже домашние гуси больше не приходили сюда.
Не в силах улететь, утка часами сидела на одном месте. Отыскивать корм становилось все трудней и трудней. Она отощала. Стала невесомой и уродливой.
Однажды холодной безлюдной ночью, подгоняемая чувством голода, она вышла из тростника и направилась к замерзшему болоту, покачиваясь на кривых ножках и прислушиваясь. Она шла целый час по мерзлым кочкам и колдобинам, оставленным копытами животных, пока не очутилась у полыньи, неподалеку от сада с шалашом. Может, услышала журчание воды, а может, ее сюда привел инстинкт? С этого дня она появлялась у полыньи каждую ночь в поисках корма. А на рассвете возвращалась в тростник, потому что местность вокруг была открытой и голой. Только в ясные, солнечные дни, когда таял лед, она отыскивала в болоте что-нибудь съестное — водоросли или семена трав.
Раз поблизости проходил охотник с большой косматой собакой. Собака учуяла ее и принялась рыскать, но пропитанный водой лед обломился и ей пришлось вернуться. В другой раз на нее напал болотный бобр. Спасаясь от его зубов, она была вынуждена взлететь. Недавно зажившее крыло помогло ей преодолеть лишь несколько метров, но бобр отстал.
Дробина перебила ей крыло в том месте, где оно сгибалось, повредив сустав и мышцу. Мышца срослась, сустав утолщился, а кости постепенно деформировались. И все же они были еще слишком хрупкими, чтобы держать тело в воздухе. К тому же раненое крыло срасталось неправильно. Утка часто размахивала им, словно хотела убедиться в его прочности.
Через неделю она снова попыталась подняться в воздух. На сей раз преодолела расстояние от тростника до болота. Она летела с трудом, низко над землей, как-то боком. Соприкосновение с упругой, невидимой материей, в которой она парила и которая дарила ей свободу, заставило ее вскрикнуть. Она оживилась. Ее исхудалое тело трепетало от радости и волнения. Сердце колотилось, ее манил простор. Она возбужденно взмахивала своим коротким хвостиком. Охваченная желанием летать, она совершала недолгие перелеты, хлопала крыльями и радостно отряхивала перышки, как делала это тогда, когда ей впервые в жизни удалось взмыть на своих молодых сильных крыльях.
В ту же ночь она покинула болото. Добралась до реки и поплыла против течения. Денно и нощно она продвигалась на юг — то плыла, то летела, ведомая инстинктом. Пролетая мимо деревень, она сторонилась своих сородичей — домашних уток, гнавшихся за ней под речными мостами, по которым мчались поезда и скрипели нагруженные телеги. Когда на пути попадался какой — нибудь городок, ей приходилось дожидаться ночи. Неприметная и испуганная, она двигалась как тень, преодолевая сотни опасностей, — отовсюду гонимая, беспомощная, мучимая холодом и голодом.
Наконец она добралась до верхнего течения реки у подножия какой-то горы и осталась там, ожидая потепления. Потом снова поплыла на север, где река была полноводнее, а корм — более обильным и доступным.
