Теофила становятся как бы негодующим лейтмотивом всего романа Эмилияна Станева.
Поэт и вольнодумец, святой и грешник, Теофил вступает в конфликт со своим веком, ратуя всем горьким опытом своей жизни за новые, более праведные отношения между людьми.
История духовных скитаний бывшего монаха становится исследованием глубинных пластов народной жизни
Теофил страстно мечтает о том, чтобы создать «на сей земле разумные законы для человека». Его неукротимое богоборчество становится выражением его мятежной души, его всеобщего бунта против трагических устоев действительности. С величайшим удовлетворением говорит он: «Бунту учил я народ» — и благодарно вспоминает отроков, которые «освобождаются от всякого страха перед господами своими», а ещё — те счастливые минуты, когда «двинулся народ громить болярские и монастырские владения». Ни нравственные, ни физические муки не могут усмирить никому не подвластный дух Теофила.
Роман завершается исторической драмой болгарского государства, разоренного и преданного собственными правителями, а затем попавшего под турецкое иго. Участь своего народа разделил и Теофил. Но в трагический финал этого романа вплетается и новый мотив, звучащий как предощущение далекого, но великого будущего болгарского народа. Размышляя о своих предстоящих деяниях, Теофил говорит, что он «намерен собрать рабов, дабы мстить поработителям и биться с ними, на насилие отвечать насилием, око за око, зуб за зуб, ибо блудной земле сей иные законы неведомы».
Всем своим тяжким жизненным опытом выстрадал Теофил эту решимость. По его убеждению, предали Болгарию не только цари и боляре, бог и дьявол, не помог ей и тот дух отрицания, которым всю жизнь был проникнут Теофил. Его философия сложилась на основе непримиримого, скептического отношения к богу и дьяволу и вела к разладу с собой и миром. Стремление к истине, полагал он, закаляет волю человека, делает его «безумным» и «готовым к лютейшим страданиям». В финале романа Теофил осознает ограниченность этой философии и приходит к выводу, что только активным противодействием злу можно помочь его искоренению.
Так завершается долгая, мучительная эволюция героя, прошедшего невероятно сложный путь через тернии зловерия в поисках решения «загадок миробытия» и в конце концов осознавшего необходимость личного участия в борьбе за переустройство мира. Так протягивается тонкая, но отчетливо ощущаемая нить от древне-исторического сюжета к нашей современности.
Кроме центрального героя романа, очень рельефно и глубоко выписаны некоторые другие персонажи. Тут и монументально-величественная, словно высеченная из гранита, фигура игумена Евтимия. Тут и колоритнейший отец Лука — «духовный пастырь» Теофила в монастыре, некогда промышлявший разбоем, а затем сочетавший показное благочестие с неслыханным богохульством и озорством. Тут и прелестный образ плотоядной, восторженно предающейся земным радостям Армы — возлюбленной Теофила. Тут и немногими словами, но необычайно выразительно нарисованный демонический характер турецкого военачальника Шеремет-бега… Каждый из этих персонажей занимает своё место в романе, и все вместе они наглядно свидетельствуют об удивительном «человековедческом» мастерстве Э. Станева, которому абсолютно чуждо восприятие своих героев, как существ либо положительных, либо отрицательных. Заметим, что у Станева нет ни одного персонажа, который поддавался бы классификации в соответствии с такой схемой. И это потому, что он наделен способностью глубоко проникать в заповедные тайны души человека, видеть одновременно всю сложную гамму его психики и его, так сказать, мыслей сердца.
Суровый эпический план сюжета «Антихриста» включен в общую лирическую атмосферу повествования, в котором временами довольно отчетливо слышится и голос автора, его нескрываемая симпатия к своему герою и его собственные раздумья о разнообразных явлениях жизни, а также постоянно ощущаемая нами, читателями, его поразительно гибкая и мощная энергия художественного слова.
«Антихрист» — жемчужина современной болгарской литературы. Роман написан с той философской глубиной и реалистической пластичностью, которые отличают истинное произведение искусства.
В разговоре с Эмилияном Станевым выясняется, что «Антихрист» — едва ли не самое любимое его сочинение. Писатель говорит о нём с какой-то особой нежностью.
И снова беседа наша как-то сама собою возвращается к теме, чрезвычайно близкой Станеву, — своеобразию и специфике исторической прозы. Как же современность проглядывает в двух его последних исторических повествованиях?
— О, это непростой вопрос. В лоб на него ответить невозможно. Когда обе книги писались — я воспринимал их как исторические; когда же они были завершены — я думаю о них так, точно они созданы на современном материале. Философские проблемы (например, о смысле жизни, борьба добра со злом, поиски, путей к человеческому счастью и т. д.), поставленные в этих книгах, разве утратили своё значение для нашего времени? История здесь — экран, на который как бы сами собой проецируются современные проблемы. Таков механизм писательской работы.
Творчество Станева отличается ярким национальным своеобразием. В его произведениях, по словам болгарского критика Бояна Ничева, болгарин и болгарская природа оживают в своих пластичных и неповторимых формах.
Сам Станев говорит, что его как художника во всех сочинениях заботит, в сущности, один главный вопрос — в чем состоит тайна человека?
— В историческом романе или повести, — продолжает он, — меня занимают не исторический антураж, не внешние приметы быта, а прежде всего характер человека, его душа. Вот феномен, который всегда будоражит воображение и мучает художника. Внутренний мир людей прошлых эпох создает для него дополнительные трудности. Не надо только думать, что эти люди были в духовном отношении беднее нас. Они были другими. Какими же? Вот на этот вопрос и обязан ответить писатель. Ваш Достоевский, помнится, нередко повторял, что человек есть самая сокровенная тайна и проникнуть в неё — высший долг художника. Конечно, спокойно живется тем писателям, которые не мучаются ни над какими тайнами.
Я спрашиваю Станева: к художественному опыту каких писателей прошлого он особенно восприимчив, кто из них оказал на него наиболее ощутимое влияние?
Ответа нет. Он говорит, что не знает. И снова: пусть этим-де занимаются критики.
— Писатель, — замечает мой собеседник, — наделен особо чувствительным душевным аппаратом. Ни одна встреча с кем бы то ни было не проходит для него бесследно, тем более встреча с крупным явлением искусства. Он как губка всё впитывает в себя. Но я не могу отдать себе ясного отчета — кому из великих художников прошлого я должен быть обязан больше других. Я могу лишь сказать, что из русских писателей мне особенно интересно бывает общение с Достоевским и Толстым, умевшими глубже и проницательнее других заглядывать в душу человека.
Э. Станев говорит о значении, какое он придает художественной форме, различным её элементам. Вне раздумий о ней нет искусства. Каждый новый роман властно требует иной структуры, иного построения сюжета, иных принципов выявления характера.
— Я не могу сесть за новое сочинение, если его форма не овладела мною, если не нашел соответствующих его содержанию и философии манеры повествования, образной ткани, тона, музыки слова. Когда я писал, например, «Антихриста», то с большим трудом вживался в непривычную для меня форму. Я как бы облачал себя в рясу. Эта форма долго держала меня в напряжении, пока я не овладел ею и перестал её замечать.
Э. Станев говорит в этой связи, что каждая новая книга должна быть открытием Это не значит, что она им всегда становится, но к этому надо стремиться. Писатель не имеет права повторяться.
— Я не могу свою работу превращать в гончарное производство…
Станев произносит слова раздумчиво и убежденно. Иногда даже запальчиво, словно полемизирует с неким невидимым оппонентом. Подчеркивает значение тех или иных слов резким движением руки, рассекая воздух ребром ладони. У него есть свой взгляд на предмет, и он готов его всегда горячо отстаивать.
Э. Станев говорит о том, сколь трудна и ответственна писательская работа. И как важно писателю быть верным своему призванию.
— А знаете, что всего удивительнее: чем старше и мастеровитее становишься — всё более убеждаешься, как много ты ещё не умеешь. Один из парадоксов нашей профессии в том, что с годами сопротивление материала возрастает. Писатель научается видеть свои недостатки, коих он прежде не замечал. Он становится требовательнее к себе и более зорким. А этот процесс не имеет предела. Вот
