Немного погодя я увидел, что она недвижно стоит, глядя куда-то вдаль. Задумалась о чем-то. Потом она прошлась вдоль дома, убрала поднос и села на скамью, где незадолго до того сидел пленный. Взяла книгу, но та, по-видимому, скоро ей наскучила, и она отложила ее.
Тишина становилась все более гнетущей. Обильно залитая палящим солнцем земля приуныла и поблекла. От дома тянуло прохладой и запахом карболки. Даже темная недвижная листва ореха и та озабоченно примолкла, словно дереву тоже передалась общая грусть.
Когда денщик вернулся, Элисавета подозвала его и сказала:
— Съезди завтра в город и разыщи старые сапоги господина полковника. Привезешь их сюда, но никому об этом ни слова. Я хочу отдать их тут одному бедняку.
Солдат удивленно взглянул на нее, помолчал, потом кивнул, и в его сощуренных глазах промелькнула неприятная усмешка.
3
Она не рассказала полковнику о дневном происшествии, но за ужином нарочно завела разговор о пленных. Полковник нахмурился.
— А каково болгарам, которые у них в плену? Ты об этом подумала? Ты знаешь, как с ними обращаются? Да лучше погибнуть в бою, чем попасть к ним в плен!
— Почему бы нам не быть более гуманными? — горячо возразила она.
— Ты что, не видишь, что нет хлеба, нет обмундирования. Солдаты босы, в бой идут голодными, а ты печешься о пленных! Выбрось из головы свои учительские бредни!
Она нахмурилась и умолкла не потому, что его доводы убедили ее, а потому, что была задета выражением «учительские бредни» и поняла, что дальнейший разговор бесцелен. Полковник презирал всякую чувствительность. Он откинулся на спинку стула, иронически посмотрел на жену и сказал с вызовом:
— Уж не ходила ли ты на дорогу смотреть на них?
— На кого?
— На пленных. Их каждый вечер проводят мимо. Не советую ходить. Тебе нет до них дела. Порядочной женщине не пристало смотреть на подобные неприличия. Ведь они потеряли всякий человеческий облик.
— А как же может быть иначе, когда они голодны, измучены?
— Голодны? Пускай радуются, что они в тылу. Будь они сыты, они стали бы бунтовать.
Он прочитал на ее лице досаду и переменил разговор.
— Приехал в отпуск Карналиев. Привез два ящика сахару, каналья! Вот что значит быть комендантом пограничного города. Убежден, что он и соль тоже вывез контрабандой из Румынии. Деньги загребают… И это офицеры! Проходимцы!
Он возмущенно и грозно крутил свои густые усы. Хотя он и не променял бы свою комендантскую должность ни на какую фронтовую, он все-таки чувствовал себя обойденным. В отличие от большинства своих коллег — комендантов тыловых городов — он в самом деле не воровал. Полковник любил хвастаться, что не привез домой никакой военной добычи, кроме турецкого кавалерийского карабина, и это давало ему право возмущаться, когда кто-либо из его коллег пятнал честь мундира такого сорта делишками.
Так как Элисавета не выразила никакого сочувствия его переживаниям, он вспомнил о своей ране и стал жаловаться на боль в ноге. Обычно жена старалась угождать ему, но на этот раз безучастно сказала:
— Погода, верно, переменится, вот твоя рана и дает себя знать. У тебя ревматизм.
Он потребовал горячей воды, и вскоре денщик принес медный казанок, формой напоминавший поповскую камилавку. Туда насыпали соли, и полковник, сняв сапоги, опустил ноги в воду. Он всегда прибегал к этому примитивному средству, когда разбаливалась нога, воображая, будто подсоленная вода обладает целебными свойствами морской. Удобно развалясь в шезлонге, он попеременно вынимал из казанка ноги и опускал их, морщась от горячей воды.
Когда-то это даже забавляло Элисавету. Она знала наперед всю программу этой процедуры. Вдосталь нажаловавшись на несправедливость судьбы и на боль, он становился добродушным, сентиментальным и неуклюже — ласковым. Но теперь это вызывало в ней раздражение. Она знала, что сейчас он снова скажет: «Стареем, Лиза, стареем, девочка моя», — не потому, что сознавал собственную старость, а из желания внушить ей, что она тоже состарилась.
С газетой в руке она отошла к висевшей на стене лампе, над которой вился рой мошек и ночных бабочек.
Кругом раздавался меланхоличный, похожий на прерывистый стон стрекот кузнечиков, в воздухе струились запахи трав, дыма и жареного мяса, которое денщик только что кончил готовить. С соседнего луга доносилось фырканье старого коня. Потом из города долетело медленное пение солдатского горна, созывавшего новобранцев в казармы на молитву. А несколько минут спустя его сменил хор мужских голосов: «…на сопротивные даруя… царю нашему Фердинанду…»
Сотни голосов сливались в мелодичном речитативе молитвы, которая рвалась к темному звездному небу и замирала в душной ночи, точно зов, полный упования на кого-то, кто должен же быть в этом черном куполе, опрокинутом над пышущей жаром землей.
Элисавета машинально пробегала глазами газетные строчки, а мысли ее были заняты войной. Война была далеко — где-то там, на юге и на севере, — но она чувствовалась в немой печали, нависшей над страной, в солдатской молитве, даже в этой жаркой, удушливой августовской ночи. Чего-то недоставало для того, чтобы жизнь выглядела спокойной и привычной, — не было мужчин, юношей, не было самой молодости. И на фоне этих мыслей перед ней возникал образ пленного серба, пробиравшегося ползком по земле, чтобы утолить голод. Ей опять слышались его слова — «ради бога, сударыня», и он казался ей мучеником, жертвой чудовищной несправедливости. Душа кипела горечью и гневом. Разве война не разбила и ее собственную жизнь? Разве не напрасно растрачивает она жизнь и сейчас?
Ее вдруг охватила ненависть к мужу, к этому старому служаке, чей багровый затылок видела она сейчас перед собой. По его вине бесцельно растрачена ее жизнь. Он обманул ее, прельстил офицерским чином, блестящей карьерой, обещаниями создать ей безмятежную, счастливую жизнь. Он становился в ее глазах олицетворением войны и главным губителем ее молодости. И она знала, что никогда ему этого не простит.
Она и прежде испытывала приступы отвращения к мужу, но всегда подавляла их. Теперь же отдавалась этому чувству, не в силах ему противиться. Мысли увлекли ее так далеко, что она вздрогнула, ужаснувшись собственной смелости. Подняв свою золотоволосую голову, она взглянула на мужа.
Полковник закончил «морскую ванну» и теперь лежал в шезлонге, упираясь красными распаренными ступнями в край казанка. Видно было, что он о чем-то глубоко задумался. Голова его была опущена на грудь, короткая шея напряглась.
— Лиза, — неожиданно проговорил он, оборачиваясь к ней. — Ты ничего не слышишь?
— А что?
— Артиллерия… Орудийные залпы.
Она вслушалась. В самом деле ухо различало — где-то на юге — глухие, едва уловимые раскаты. Они шли как будто из-под земли. Ночь была на редкость тихой.
— Да, слышу, — сказала она и почувствовала, что по телу побежали мурашки.
— Наши ведут большие бои. Да поможет им бог! Боюсь, мы и эту войну проиграем.
— Безумие все это, — твердо сказала она.
Полковник тяжело вздохнул и не отозвался. Она удивленно взглянула на него — редко видела она мужа таким задумчивым и человечным.
«Получил дурные известия», — решила она и встала поправить лампу, в которую залетела бабочка.
Через час они легли. Прежде чем заснуть, она снова долго думала о войне, о близящемся конце ее, о
