– Видите, я нисколько не сомневаюсь, что он придет! Сейчас приготовлю коктейли…
– Почему четыре? – спросила молодая женщина.
– Вы, он, Перлонжур и я… Получается четыре.
– Но вашего друга Перлонжура еще нет?
– Он поехал навестить свою старую матушку. Должен скоро быть.
«Чинзано», «Джильбейс», кусочки льда, лимонный сок – Жорж смешал все это.
– Боже! – вздохнул он. – До чего же жарко… Ночью обязательно будет гроза…
– Вы думаете?
Асунсьон погасила в пепельнице сигарету, и это дало возможность Сантеру еще раз полюбоваться прелестным изгибом ее обнаженной руки.
– Мне вспомнился тот вечер, когда я познакомилась с Марселем на Бермудских островах, – медленно произнесла она.
На мгновение она умолкла в задумчивости, – Madre![1] Это был безумный вечер. Сантер затаил дыхание. Он понимал, что молодая женщина, измученная изнурительным ожиданием, хочет поведать что-то о себе, о них.
Но, оказалось, она вовсе не собиралась исповедоваться. Вот что она рассказала.
– Мы смотрели на море, оно было похоже на голубой бархат. Он говорил мне милые глупости, например: «Мне хотелось бы сшить вам такое платье…» Потом заявил: «Вы прекрасны, и я люблю вас. Если пожелаете, я сделаю вас принцессой, королевой, вам все будут завидовать». Я спросила его: «А что вы потребуете взамен?» Он долго смотрел на меня, потом ответил: «Ничего». И я тут же решила отдать ему все… На другой день вечером он уезжал в Чарлстон.
У Сантера перехватило дыхание.
– И поверив этим словам, вы храните ему верность, дожидаясь его два года? – спросил он хриплым голосом.
– Конечно.
– Боже мой! – простонал Сантер.
Возможно ли, чтобы ему довелось встретить такую женщину и тут же потерять ее? Он почувствовал острую боль в груди. Его желание поскорее увидеть Жернико улетучилось! Он потерял всякий интерес к нему, хотя совсем недавно сгорал от нетерпения, надеясь не только увидеть его, но и услышать из ого уст подробности о гибели Намота. Какое это теперь имело значение! Для пего не существовало ничего и никого, кроме этой женщины, которую он любил, и собственных невыносимых страданий.
Он снова устремил па нее горящий взор. Быть может, ему в последний раз суждено смотреть на нее так. Он с восхищением глядел на ее тяжелые, иссиня-черные волосы, ее бездонные зеленые глаза, стройную фигуру, белые обнаженные руки. В тот вечер па ней было неяркое голубое платье, и единственным украшением был маленький золотой крестик па цепочке, пять раз обвивавшей ее тело.
Послышался бой часов, и это вывело Асунсьон из глубокой задумчивости.
– Десять часов, – молвила она. – Почему его до сих пор нет? Почему он не может позвонить, если что-то его вдруг задержало?
– Он не смог бы дозвониться. Мой телефон неисправен…
– Однако вы мне звонили?
– Да, но не отсюда. Гроза приближалась.
– Мне страшно, месье Сантер, – сказала вдруг Асунсьон, хотя в голосе ее не ощущалось волнения.
Стараясь утешить ее, Сантер силился изобразить на своем лице улыбку.
– Страшно!.. Чего же вы боитесь? Вместо ответа последовал еще один вопрос:
– Как вы думаете, что может послужить причиной падения человека в море?
Тут позади них раздался легкий шорох и послышался голос:
– Причиной может быть, например, преступное нападение.
ГЛАВА IV
СТРАХ ПЕРЕД ГРОЗОЙ
– Дорогая! – прошептал Жернико, заключив Асунсьон в объятия.
Поцеловав молодую женщину в губы, он, легонько оттолкнув ее, двинулся к Сантеру и молча обнял его. Затем отступил на несколько шагов, и тут только Жорж смог хорошенько разглядеть его, заметив, как он изменился.
Жернико, всегда такой спокойный, уверенный в себе, вернулся похудевшим, с заросшим бородой лицом, с растерянными глазами, глядевшими в одну точку. Волосы взлохмачены, галстук повязан кое-как. Вцепившаяся в пуговицу пиджака левая рука дрожала…
Эту глубокую перемену Асунсьон, должно быть, заметила точно так же, как и Сантер. Она застыла па месте от удивления, когда Марсель оттолкнул ее, чтобы схватить в объятия друга. Какое-то время она, видимо, ждала, что Жернико после братских излияний вернется к ней. Но этого не случилось. Он остался стоять посреди гостиной, сгорбившись и глядя прямо перед собой.
Тогда она сама подошла к нему и, положив руки ему на плечи, приподнялась на мысочках, подняв к нему свое прекрасное, взволнованное лицо. Но он, казалось, не видел ее, его хмурый взгляд по-прежнему был
