богословской и философской корректности можно описывать как победу материи над духом. В конце концов бес — существо духовное, 'нечистый дух'. Секс сам по себе, как предмет соответствующих научных дисциплин, духовно, нравственно и эстетически бескачественен (это мы и хотели сказать чуть выше, отмечая, что 'экзистенциально' он есть нечто несуществующее); свою злокачественность или доброкачественность, свое проклятие и растление, или, напротив, очищение и освящение он получает извне, от иных, отнюдь не материальных уровней нашего бытия.
Но нас занимает вопрос об очищении и освящении. Как будто бы сказала королева Виктория на военном совете в ответ на чье-то 'в случае поражения…':'Случай поражения Наше Величество не интересует'. Да ведь он и впрямь абсолютно неинтересен. Одно благо сексуальная революция все же принесла — по пословице 'нет худа без добра': она окончательно отняла у разврата прелесть опасного и дерзкого вызова, занимательность таимого секрета, неслыханно обнажив его тривиальность, да еще и создавши для защиты его 'прав' систему идеологических клише, занудно предсказуемых, как любые клише подобного рода. В наше время грешники и блудницы переханжат любого ханжу, перефарисействуют любого фарисея. Итак, перейдем к материям более любопытным.
Апостол Павел говорит о женщине: 'она будет спасена через деторождение'; он заканчивает фразу, говоря об обоих супругах: '…если они пребудут в вере и любви и освящении с целомудрием' (1Тим 2,15). Стоит отметить, что в греческом подлиннике (как и в других древних языках — еврейском и латинском) слово, переводимое как вера, означает также 'верность'. До сих пор в некоторых контекстах употребительно церковнославянское обозначение верующих — 'верные' ('литургия верных'). Едва ли благоразумно было бы сказать, что у одного и того же слова — два альтернативных перевода: или 'вера', или 'верность', Что называется, омоним, как 'лук' — растение и 'лук' — оружие. Вот уж нет: в том то все и дело, что для Библии Ветного и Нового Завета — вера и есть верность, верующий и есть верный. Но это — сюжет настолько важный, что к нему еще будет необходимо вернуться. Пока продолжим обзор приведенных слов апостола Павла.
'Спасена через деторождение': апостол имел основание акцентировать этот момент для женщины. Материнство естественным образом занимает в ее жизни гораздо более существенное место — чем отцовство — в жизни самого человеколюбивого, доброго и ответственного мужчины. Каждый из нас, кто был в младенчестве вскормлен материнской грудью и утешен материнской лаской, получил первоначальное посвящение в высокие таинства; мы не в меру легко это забываем и начинаем ни во что не ценить — но Вяч. Иванов, знавший толк в посвящениях, сумел воспеть эту инициацию в сонетах своей 'Нежной тайны'. Мать, кормящая и, по чудному русскому народному выражению, жалеющая свое дитя, есть недостойный, но подлинный образ — чего? Конечно, пренепорочного Материнства Пресвятой Девы, но осмелимся и возьмем еще выше. Слово, означающее в Ветхом Завете милостью Божью, образовано от корня, означающего, собственно, материнскую утробу; память об этом сохранена в диковинном славянском словообразовании 'благоутробие'. Пророк Исаия, между всех пророков пророк милости, вновь и вновь прибегает для описания Божьей ласки к метаморфозе материнства:
'Радуйтесь. небеса, и веселись, земля,
и восклицайте, горы, в ликовании:
ибо утешил Господь народ свой
и помиловал страдальцев Своих.
А Сион говорил: 'Оставил меня Господь,
и Бог мой забыл меня!'
Забудет ли женщина младенца своего,
Не пожалеет ли сына чрева своего?
Но если бы и она забыла,
то Я не забуду тебя.'
(49,13–15)
'На руках будут носить вас
и на коленях ласкать;
как утешает кого матерь его,
так утешу я вас,
и во Иерусалиме будете вы утешены'.
(66, 12–13)
Милость Божья, по Исаие, — материнская, и даже более материнская, чем материнская: 'но если бы и она забыла, то Я не забуду'.
Боже избави, говоря о подобных материях, впасть в слезливую сентиментальность, наподобие атмосферы картины Жана-Батиста Греза. И все же позволительно сказать, что какой-то аспект реальности адекватно воспринимает бессловесный младенец, переживающий материнскую ласку как милость Бога, еще не отличая образа от Первообраза. По крайней мере, пророк Исаия его оправдывает. Потом человек научается различать; он получает знания о своей земной матери и вообще о своих родителях, каковые знания даже в самом отрадном случае, когда по земной мерке родителям хватает достоинств, а ему — пиетета, все же несколько печальны в сравнении с первоначальным опытом. Но не дай Бог ему забыть то, что он знал прежде всякого иного знания. Он — знал, и не может отговариваться незнанием. Теперь может приходить горький опыт жизни. Он уже побывал в силе и славе.
Традиционный учители христианского нравственного богословия были совершенно правы, когда квалифицировали добрую волю к порождению детей как необходимое условие оправдания и освящения брачной жизни. Это действительно условие необходимое — но еще не достаточное. Недаром апостол Павел продолжил: 'если они пребудут в вере и любви…'
Испокон века люди чувствовали: если Бог послал земные блага, не грех сесть вместе за пиршественный стол — но под страхом позора и срама необходимо, чтобы совместное вкушение яств и напитков, 'радующих сердце человека', знаменовало и символизировало нечто, выходящее далеко за пределы простой чувственной услады. Оно должно быть знаком и символом ненарушимого патриархального мира между всеми, кто разделяет трапезу. Без этой заповеди, древней, как род человеческий, и поднятой на непредставимую высоту в христианском таинстве Евхаристии, — пиршество превращается в акт 'чревоугодия', недостойный человеческого достоинства; сотрапезники уже не 'вкушают', они 'жрут' и 'напиваются'. Тот же закон имеет еще большую силу в применении к брачному ложу. Самая плотская ласка, чтобы не стать несносной мерзостью, должна знаменовать и символизировать самое духовное, что может быть: безоговорочное взаимное прощение и безоговорочное взаимное доверие. Супруги, которые приближаются друг к другу, чего-то не простив, припрятав камень за пазухой, практикуют блуд в браке.
Самое телесное как знак и одновременно реальность незримого духовного: это дефиниция христианского таинства. Омывающая крещальная вода — знак и одновременно реальность незримого духовного омовения. Телесное вкушение святых даров — знак и одновременно реальность приобщения Неотмирному. Брак апостол Павел тоже называет таинством, даже 'великим' таинством (Еф 5,32); и это самое высокое, что можно сказать о браке. Головокружительно высокое. И он добавляет: 'говорю же я применительно ко Христу и церкви'. Смысл этих слов, не всегда удобопонятных для современно человека: в своей высшей точке брак есть знак и одновременно реальность отношений между Христом и церковью. 'Мужья, любите жен своих, как Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее'.
Ключевое слово Библии по традиции передается у нас словом 'завет'. 'Заключил Господь завет с Авраамом' (Быт 15,18). 'Поставлю завет Мой с ним заветом вечным' (Быт 17,19). Собственно, оно означает 'союз', 'договор'; иногда — 'брак'. Прежде всех 'атрибутов' Бога, как будет выражаться позднейшая рефлексия, Библия познает и восхвалит незыблемую, алмазную верность Бога: 'Бог верный хранит завет Свой'. Даже слово библейского обихода, обычно переводимое как 'истина', имеет внятные смысловые обертоны 'верности'. На верность Бога человек призван ответить верой и верностью — вот почему эти понятия в Библии тождественны! В противном случае он вызывает против себя праведную ревность Бога: 'Господь есть Бог Ревнитель'. Пророки не устают описывать 'завет' между Богом и Его народом как нерасторжимый брак с недостойной, но любимой женой, которая не будет им оставлена. Недаром в канон Ветхого завета не могла не войти Песнь Песней.
'Положи меня, как печаль, на сердце твое,
