приходилось прятаться по нескольку дней в кладовых, прежде чем контрабандисты могли найти возможность переправы. Давид смеялся и заметил, что сомневается только насчет мешков, а все остальное могло быть правдой. В прежние времена, когда контрабандисты могли делать все по-своему, они часто нарочно выкидывали такие штуки, чтобы пустить пыль в глаза своим клиентам и показать, что громадные деньги, которые им переплачивали, были честно заработаны.
Андрей тем временем спокойно разговаривал с Зацепиным, расспрашивая его о разных людях, с которыми он встречался, о городах, в которых живал. Их оставили наедине с обычной непринужденностью, господствующей в революционной среде; это продолжалось, однако, лишь до тех пор, пока Зацепин не выразил громко своего мнения о какой-то группе радикалов, с которыми ему пришлось познакомиться в одном из провинциальных городов.
- Болтуны они, и только! Виляют между социализмом и политикой, - заявил он с обычной резкостью. - Хотят усесться на двух стульях, да только теперь это не годится.
Это замечание долетело до ушей Острогорского, который был страстным спорщиком. Медленными шагами маленький человечек приближался к разговаривавшим, заложив руки за спину, и его исхудалое лицо казалось придавленным книзу большим тяжелым носом. У него уже было дорогой несколько стычек с Зацепиным, но он жаждал еще сразиться. С легкой саркастической* улыбкой на тонких губах он попросил позволения предложить Зацепину вопрос: что именно не годится, по его мнению, для нынешнего времени - сидеть на двух стульях или оставаться социалистом?
* Саркастический - злобно-насмешливый, язвительный.
Зацепин резко ответил, что сказал то, что хотел сказать, и что все, называющие себя революционерами и уклоняющиеся в то же время от участия в настоящем революционном деле, не более как болтуны, если не хуже!
С этим Острогорский был совершенно согласен, но у него было свое собственное определение настоящего дела. Прения заинтересовали Вулич, и она подвинулась к краю дивана, поближе к спорящим. Сперва она слушала; потом вмешалась, и разговор сделался общим. Один Давид оставался на своем месте и лениво болтал ногами, сидя на подоконнике.
Начавшийся спор становился все горячее и шумнее. И не удивительно, так как скоро стало очевидно, что из пяти присутствующих революционеров-социалистов каждый был в чем-нибудь не согласен со всеми остальными, и ни один не был склонен к уступкам. Зацепин был отъявленным террористом, отличавшимся простотой и прямолинейностью своих воззрений на все вопросы как практики, так и теории, а также счастливым отсутствием малейшего сомнения в чем бы то ни было. Анна Вулич тоже была террористкой - в теории, конечно, - хотя не шла так далеко, как Зацепин, с которым она, кроме того, совершенно расходилась в вопросе о социалистической пропаганде среди рабочего класса. Острогорский и Давид - оба склонялись к эволюционному социализму, но резко расходились между собой по вопросам о социалистическом государстве в будущем и политической деятельности в настоящем. Что касается Андрея, то он не мог вполне согласиться ни с одним из четырех, но, пробывши так долго вне революционного течения, он не имел, казалось, определенной системы и немного колебался. Он возражал то одному из спорящих, то его противнику, а в следующую минуту оба набрасывались на него и кричали ему в оба уха различные возражения, доказывавшие его непоследовательность. Зацепина очень сердило такое поведение Андрея. Человек с таким прошлым должен бы иметь более здравые понятия и без пустых околичностей тотчас же пристать к настоящему делу.
Стоя спиной к потухшему камину и опираясь на него своей сильной правой рукой, Зацепин твердо отстаивал свою позицию. Он должен был защищаться против всех остальных, старавшихся внушить ему ту мысль, что вера в один террор слишком узка для социалиста.
- Ну, так я вам объявляю, - кричал он громовым голосом, - что я не социалист!
Он делал ударение на каждом слове, чтобы придать им больше силы.
- Именно! - воскликнул торжествующим фальцетом Острогорский. - Следовательно, вы - буржуа, сторонник угнетения рабочего класса капиталистами. Quod erat demonstrandum!*
* Что и требовалось доказать! (лат.).
Он отвернулся от своего противника и начал ходить взад и вперед, напевая сквозь зубы какую-то арию, чтобы показать бесполезность дальнейшего разговора.
- Нет, я не буржуа! - выкрикивал ему вслед нимало не смущенный Зацепин. - Социализм - не для нашего времени, вот что я говорю. Мы должны бороться с деспотизмом и завоевать политическую свободу для России. Вот и все. А о социализме я забочусь, как о выеденном яйце.
- Извините, Зацепин, - вмешался Андрей, - но это нелепо. Вся наша нравственная сила заключается в том, что мы социалисты. Отбросьте социализм, и наша сила пропадет.
- А какое будете вы иметь право звать рабочих присоединиться к вам, если вы не социалисты? - вскричала, вскакивая с места, Вулич.
- Толкуйте! - протянул Зацепин, презрительно махнув рукой. - Все это метафизика. - Метафизикой он называл все то, что не заслуживало, по его мнению, ни минуты внимания. - Наша ближайшая задача, - продолжал он, покрывая своим громким голосом все остальные голоса, - побороть политический деспотизм, это необходимо для всех. Кто любит Россию, тот должен присоединиться к нам, а кто не присоединяется, тот изменник народному делу!
При этом он посмотрел в упор на Острогорского, чтобы не было никакого сомнения, к кому относились его слова.
- Что выиграет народ от буржуазной конституции, за которую вы боретесь? - взвизгнул маленький человечек, набрасываясь на своего крупного противника с видом петуха, наскакивающего на гончую собаку. - Вы забываете народ, потому что вы сами буржуа. Да, вот вы что такое.
- Посмотрите, господа, - сказал Давид, показывая на улицу, - вон пожарный насос. Не горячитесь, а то хозяин гостиницы обдаст нас холодной водой.
Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Его шутка не произвела впечатления на спорящих, и он снова погрузился в молчание.
Прения продолжались в том же роде, но, по мере того как спорящие уставали, они становились спокойнее. За это время все несколько раз меняли места. Теперь Зацепин стоял у стола рядом с Острогорским, который держал его за пуговицу сюртука.
- Дайте мне сказать два слова, чтобы убедить вас, Зацепин! - говорил он сладким, вкрадчивым голосом. - История Европы доказывает нам, что все большие революции… - И он продолжал пространно развивать свой тезис.
Зацепин слушал, весь выпрямившись, слегка наклонив голову и нахмурив лоб; судя по его физиономии, можно было с вероятностью заключить, что семя мудрости Острогорского падало на каменистую почву.
- Господа, - прервал Давид, взглянув на часы, - осталось меньше двух часов до вашего поезда. Пора подумать и о хлебе насущном. Давайте пообедаем. С этим, я надеюсь, все согласятся.
Он спустился вниз, а Острогорский вышел из дому, чтобы разменять русские деньги.
Андрей обрадовался возможности изложить свои взгляды, которые, казалось ему, будут приняты всеми, лишь бы их поняли, так как в его старательно выработанной перед отъездом программе было место для всего и для всех. Зацепин внимательно слушал.
- Это никуда не годится! - отрезал он наконец без малейшего колебания, энергично встряхнув головой.
- Почему же? - спросил Андрей.
Зацепин ответил не сразу. Он собирался с мыслями, приискивая слова, которые бы ясно их выразили. Его полемический жар остыл. Андрей был товарищ и намеревался действовать. С ним следовало говорить о сути дела, а не просто препираться. Он вдруг покраснел, и на лице его выразилось негодование.
- Вы предлагаете, чтобы мы шли рука об руку с либералами, сказал он, мрачно глядя на Андрея. - Но
