Андрей окончательно утратил власть над своими мыслями. Он вызвал эти воспоминания, как Фауст - подвластных ему духов, для времяпрепровождения, как своего рода интеллектуальную забаву. Но они одолели его и держали теперь в страшных тисках, совершенно покорив себе. Ни следа удовольствия не было в его опущенной голове или в нервном движении руки, когда он проводил ею по лбу, как бы прогоняя нахлынувшие воспоминания.
Но теперь все это погрузится в небытие и забвение, исчезнет, как безобразные ночные видения перед брезжущим утром. В эту торжественную минуту, накануне перехода через роковой порог, который ему, наверное, не придется переступить в другой раз, он мог вполне определить свои силы. Он почувствовал, что длинные годы томительного бездействия не оставили следа на его душе; она оставалась в бездействии, как меч в ножнах. Теперь меч вынут из ножен, и Андрей рассматривает его строгим, пытливым взором. На нем нет ржавчины; он чист, отточен, готов для боя, как всегда.
Устремленный вперед взор Андрея засветился боевой отвагой. Он встал со скамейки, его тянуло идти дальше. Ничто не удерживало его здесь больше. Красоты природы утратили всякую притягательную силу. Машинально он пошел обратно по прежней дороге при сером свете занимавшегося дня. Лицо его было бледно, но спокойно и несколько мрачно, в то время как все трепетало в его порывисто дышавшей груди. Широко раскрытыми глазами он вглядывался в темноту, но едва ли видел что-нибудь; если бы острые шипы какого-нибудь кустарника въелись в его тело, он и этого бы не заметил. Охваченный сильным волнением, он почти не сознавал действительности.
Такое чувство не было ему совершенно ново. Он иногда знавал нечто подобное, но никогда еще - с такой всепоглощающей силой. Он испытывал восторг и вместе с тем непонятную грусть, как будто душа его была полна рыданиями, а сердце исходило слезами; но самые рыдания были мелодичны, а слезы радостны.
Из этой бури ощущений - как крик орла, парящего в вечно спокойных небесах, высоко над сферой облаков и бурь, - вырастало в его душе торжествующее, упоительное сознание титанической силы человека, которого ничто не может заставить ни на волос уклониться от пути - ни опасность, ни страдания, ни что бы то ни было в мире! Он знал теперь, что будет хорошим солдатом в легионе сражающихся за благо родины, потому что эта сила дает человеку власть над сердцами других; она делает его рвение заразительным; она вливает в его слово - простую вибрацию воздуха - такую мощь, которая способна перевертывать, пересоздавать человеческие души.
Роща, пройденная им, осталась далеко позади, и он давно уже шел по открытой дороге; прежде ему никогда еще не случалось попадать в эту часть города. Ржаное поле привлекло его внимание; оно было очень невелико - всего в несколько квадратных сажен - и выглядело среди громадных зеленых пастбищ как дамский носовой платок, оброненный на ковре в гостиной; но глаз иностранца, привыкший видеть в Швейцарии только горы и виноградники, невольно привлечен был неожиданным видом поля.
Андрею нетрудно было сообразить, что дорога, по которой он шел, приведет обратно на его квартиру; но ему не хотелось возвращаться домой так рано. Ему нужно было отрезвиться, прежде чем показаться среди людей, и он решил отправиться в маленький лесок на берегу Арвы, из которого видна была южная часть города. Он направился туда, шагая как можно скорее, чтобы утомиться; но его сильные молодые мышцы, крепкие и упругие как сталь, могли выдержать какое угодно напряжение. В эту ночь душевное возбуждение удвоило и закалило против усталости его физические силы. Зато длинная прогулка освежила его голову. Он окончательно пришел в себя, взобравшись на вершину La Batie, и чувства его спокойно потекли по обычному руслу, как река, вошедшая в берега после наводнения.
Месяц тем временем закатился. Оставалось еще часа два до восхода солнца, но приближение утра уже чувствовалось во всем. Воздух становился резче, мрак ночи рассеивался, свежий ветер дул с гор. На западной части горизонта быстро поднимались громадные массы тяжелых свинцовых облаков и стояли наготове, как рабочие, перед тем как взяться за дневной труд. Звезды угасли на потускневшем небе. Млечный Путь, потухая на одном конце, имел вид разбитой арки гигантского моста. Весь восток подернуло нежным, прозрачным цветом, представлявшим нечто среднее между бледно-желтым, зеленым и жемчужно-белым, неописуемой нежности и чистоты. Звезды застенчиво удалились вглубь, уступая место новому, ослепительному явлению. Только одна оставалась во всей своей красе, сияя на волшебно- прекрасном фоне, искрясь и мерцая, как глаз, вспыхивающий и потухающий под дрожащими ресницами. Это Венера, звезда поэтов. Но разве она не была в то же время и его звездой, звездой его России, лежащей там, по направлению восходящего солнца, и готовящейся восстать от вековой ночи к светлому, радостному утру?
Андрей направился домой. Давно пора было кончить прогулку. Он достаточно освежился, и незачем было терять время. Завтра ему нужно рано встать. Лена, наверное, зайдет после урока. Ему предстоит еще много работы, чтобы приготовиться к немедленному отъезду.
Он надвинул шапку на лоб и сбежал с холма. Дорога шла зигзагами между кустарников, покрывавших темный заросший спуск. Вскоре леса исчезли, и, глядя с верхушки отлогой дороги, Андрей увидел совершенно обнаженный спуск. Он был очень крут, но почва была мягкая и глинистая. Как хорошо было бы спуститься, как камень, перепрыгивая с кочки на кочку, и остановиться сразу у подошвы! Какой-то демон- искуситель подговаривал его попробовать. Он приблизился к краю и собрался сделать первый небольшой прыжок. Но быстро промелькнувшая мысль заставила его отказаться от довольно опасной забавы. Что, если он вывихнет себе ногу? Что станется с его поездкой? Нет, теперь ему не следует рисковать. Он отступил назад и пошел осторожно по проложенной дорожке.
Переходя через Арву, он миновал ряд домов в одном из предместий и попал на большую площадь, место учения рекрутов и народных празднеств. Самый город начинался дальше. Звуки занимавшегося дня слышались уже там и сям. Среди улицы прогуливалась лошадь в хомуте, но без повозки, как это часто бывает в Швейцарии; нигде не видно было ее хозяина. Животное выступало с такой забавной уверенностью и сознательностью, что Андрей похлопал его по шее и спросил, как ему скорее всего дойти до дому.
Лошадь равнодушно прошла мимо, не уклонившись ни на шаг, с видом самодовольного, солидного господина, идущего по своим делам. 'Ну да, - подумал Андрей, идя дальше, - разве французская лошадь может понимать по-русски? Мне следовало обратиться к ней на ее родном языке'. Он чувствовал себя бодрым и веселым, как после холодной ванны, и готов был забавляться пустяками.
Через двадцать минут он был на противоположном конце города и взбирался по своей лестнице. Подойдя к двери, он был удивлен, заметив слабый свет, видневшийся из-под нее, и найдя ее незапертой. Ему помнилось, что, уходя, он потушил лампу и запер дверь. Загадка, впрочем, скоро объяснилась. Войдя в комнату, он увидел при слабом освещении человека, лежавшего на его кровати. Лампа стояла у изголовья. Андрей поднял ее и осветил спящего.
- А, Васька! - сказал он, узнав прежде всего розоватые панталоны своего друга - единственный в своем роде экземпляр, купленный Васькой, или иначе Василием Вербицким, по ошибке в какой-то темной лавке, - потом его старое пальто и наконец его добродушное загорелое лицо, наполовину закрытое густыми каштановыми волосами.
Василий получил записку Лены поздно вечером и тотчас же пошел расспросить о письме. Не застав Андрея, он решился ждать его возвращения и заснул в ожидании. На полу около кровати лежала книга, с помощью которой он пытался скоротать время.
Не желая будить приятеля, Андрей оглянулся вокруг, чтобы устроиться где-нибудь самому на ночь. Ему оставалось только импровизировать походную кровать. Он разостлал на полу большой лист неразрезанной газеты. Зимнее пальто пригодилось вместо тюфяка, а неизбежный студенческий плед - как одеяло. Но где достать подушку? Василий лежал на двух небольших шерстяных валиках, которыми хозяйка снабдила своего жильца вместо подушек. Андрей справедливо рассудил, что гостю его достаточно одного валика. Он без церемоний засунул руку под голову приятеля и вытащил другой. Потревоженный среди сна Василий сначала пробормотал какие-то непонятные звуки эгоистического протеста. Но он, очевидно, согласился тотчас же, что был неправ, потому что промычал что-то в примирительном тоне, не открывая, однако, глаз, и, опустивши голову на оставшийся валик, не двигался больше.
Андрей разделся, положил около себя часы, чтобы встать вовремя, и, как только голова его коснулась подушки, моментально заснул сном праведника.
