Она оставалась все в том же положении, склонясь над его стулом. Волосы упали ей на лицо, ее губы были раскрыты, она тяжело дышала.
Андрей думал, что она плачет, и сердце его разрывалось на части. Но как мог он ее утешить? Что мог он ей сказать, что не было бы бледно и мелко, что не вышло бы профанацией* ее великого горя? Он с нежностью гладил ее по голове и старался привести в порядок ее волосы.
* Профанация - оскорбление того, что заслуживает уважения.
Когда она подняла голову, он увидел, что она не плакала. Глаза ее были сухи и горели лихорадочным огнем. Она пристально посмотрела на него и отвернула голову, ломая руки.
Она знала, что он сейчас уйдет и что, умри она тут же, на месте, от разрыва сердца или разбей себе голову об стену, все равно ничем его не удержишь; не удержишь его даже на оставшиеся три дня, которые он мог бы ей подарить! В камне оказалось бы больше сострадания, чем в нем. Он только почувствовал бы к ней презрение за ее слабость, если б она обмолвилась хоть одним словом об этом! Зачем же он и вовсе пришел?
Андрей встал.
- Прощай, моя дорогая! - прошептал он, протягивая к ней руки.
Она вздрогнула, как будто услышала нечто совершенно неожиданное.
- Нет, нет, погоди! - воскликнула она с испугом. - Погоди! - повторила она громче, умоляющим голосом.
Он притянул ее к себе и сжал ее в своих объятиях.
- Прощай! - повторил он. - Пора… Таня, моя голубка, моя родная, - вырвалось из самых недр его души. - Как бы мы могли быть счастливы с тобою!
Она посмотрела ему в глаза и узнала наконец своего Андрея, любимого, которого она так обидела в своих мыслях! Она вернула его себе, чтобы еще мучительнее почувствовать, что сейчас же и бесповоротно его потеряет.
Она почти лишилась сознания от боли. Неужели это правда?.. Это невозможно… Любить, как они любили друг друга, и вдруг отпустить его прямо на смерть… Но жить без него она не может. Он - ее жизнь, он - свет ее души. Не ее вина, что он стал для нее всем на свете…
- Послушай, Андрей, - вскричала она, - ты мой! Ты сам мне это говорил, и я не пущу тебя. Не пущу! Слышишь?
Слова ее представлялись ее расстроенному уму вполне логичными, неопровержимыми.
Но тотчас вслед за тем пальцы, вцепившиеся в его руку, разжались. Она наклонила голову и опустилась в кресло, бледная, истомленная, с закрытыми глазами, и махнула ему рукой, чтоб он уходил.
Было на свете нечто более великое, для. которого они дали обет пожертвовать всем: жизнью, сердцем, помыслами, счастьем.
Она отдавала его и только просила, чтобы он ушел поскорее и чтобы она не видела, как он выйдет.
Но теперь ему было труднее расстаться с нею, чем если бы она ухватилась за него руками. Он упал к ее ногам, целовал ей руки, лицо, глаза в припадке дикого, страстного порыва.
- Уходи! Не могу выносить долее… Мне лучше теперь. Уходи скорее!
Он через силу оторвался от нее и побежал, точно все фурии* гнались за ним вслед. Глаза его затуманились, и он с трудом видел перед собою; голова его шла кругом, улица кружилась перед ним.
* Фурии - в древнеримской мифологии гневные, яростные богини-мстительницы.
Таня не слыхала, как он вышел. Но звук хлопнувшей выходной двери долетел до нее. Как человек, оглушенный ударом в голову, приходит в себя от прикосновения раскаленного железа, так Таня встрепенулась при этом звуке и рванулась к окну в надежде еще раз увидеть Андрея.
Но он уже скрылся за воротами. Ушел, ушел навсегда! Он был жив еще, но для нее он погиб, и все, казалось, рухнуло для нее в этой страшной, неестественной, непостижимой потере. Она не могла долее бороться со своим горем. Побежденная, она закрыла лицо руками, упала на кушетку и залилась горячими неудержимыми слезами. Ей казалось, что она жизнь свою выплачет слезами. Она бы не поверила, что у нее такой запас слез. Они лились между пальцами, обливая ей руки, покрывая мокрыми пятнами подушку, между тем как все ее тело дрожало и грудь разрывалась от конвульсивных, безумных рыданий. Ее любовь, ее молодость, ее жизнь - все было разбито и погружено в черную пустоту, обрушившуюся на нее.
Дело! Россия! Они не существовали для нее в эту минуту. Она думала только о себе, о своем несчастии - бесконечном, безмерном, которое будет длиться до последнего ее издыхания…
Оставим ее с ее горем. Ее припадок отчаяния пройдет - не сегодня и не завтра, но со временем - и сделает из нее другую женщину. Она не была бы так подавлена, если б ей пришлось пройти через это испытание несколькими годами позже. Но ей выпало на долю начать с самого тяжелого.
Глава XI
Великий день настал. С самого рассвета Андрей уже не спал, а только дремал, просыпаясь каждые четверть часа из боязни опоздать.
Полоса яркого света, врывавшаяся в прореху шторы, играла на стене против кушетки, предвещая великолепную погоду. По его расчетам, ему следовало встать, когда светлая полоса достигнет угла комода. Но он предпочел подняться раньше.
Он снял постельные принадлежности с кожаной кушетки, служившей ему вместо кровати за время его пребывания в конспиративной квартире, аккуратно сложил их и спрятал в желтый комод, стоявший у стены.
- Сегодня я буду ночевать в крепости, если меня не убьют на месте, - сказал он самому себе.
Слова эти он произнес самым простым, обыкновенным голосом, как будто речь шла о погоде.
Задвинув ящик комода, он поднял обе шторы на окнах.
Он был в это утро в каком-то особенном настроении, столь же далеком от унылой покорности, как и от экзальтированности и вообще от какой бы то ни было страстности. Он впал в равнодушно-холодное состояние души человека, покончившего все счеты с жизнью, которому нечего более ждать впереди, нечего бояться и нечем поделиться с другими. Правда, ему предстояло еще совершить свой подвиг. Но так много препятствий уже удалось преодолеть на пути, что то немногое, что оставалось сделать, казалось ему до такой степени несомненным и неизбежным, что он считал его почти совершившимся.
Будучи еще в живых и в полном обладании нравственных и физических сил, он в то же время испытывал странное, но совершенно реальное ощущение, что он уже умер и смотрит на себя, на всех близких и на весь мир с ровным, несколько сострадательным спокойствием постороннего наблюдателя.
Вся его жизнь ясно представилась ему в мельчайших подробностях, каждая из них в соответственной перспективе. Он подумал о Тане, о друзьях, оставляемых за собою, о партии, о России, но с таким спокойным, бесстрастным чувством, как будто все связывавшее его с жизнью отошло на громадное расстояние. Теперь в нем не было и следа тех горячих, волнующих порывов, какими душа его была полна в Дубравнике, и он радовался этому. Он знал, что когда все кончится для него и когда без страха и злобы он завершит дело своей жизни и станет наконец лицом к лицу с великой торжественностью смерти, то снова переживет те прекрасные, возвышающие дух чувства и они поддержат его в последнем испытании. Но покуда он подавлял в себе горячие порывы, как только они загорались. Ему необходимо было сохранить все
