Не она. Она — другая. Взрослая женщина. Ничья не любовница, не вдова. Какие причины могли ее толкнуть в Москву, в ДК на Дубровке, где ее ждала смерть?
В Грозном я нахожу двоюродного брата Райман, 30-летнего Усмана. Он, по странной иронии судьбы, работает в чеченской милиции. Той самой, которую так ненавидела Райман. Ненавидела потому, что люди из джамаата ненавидят чеченскую милицию, считая всех чеченцев-милиционеров предателями, достойными смерти.
— Для меня шок, что моя сестра там оказалась. Шок, что она оказалась такой дурой. — Усман нервничает, достает сигарету и щелкает зажигалкой. — Нет, ну скажите, разве не дурой надо быть, чтобы самой пойти в западню. Она словно белое пятно на нашей семье. Я в милиции работаю, дядька мой в свое время возглавлял охрану Березовского. Мы все законники. Никто, я тебя уверяю, никогда не пошел погибать вот так, как она. Наубой. Они же не могли оттуда выйти, они были обречены с самого начала. Она же взрослая была, кто мог ей так запудрить мозги? Кому она могла так верить, чтобы пойти туда?
— Усман, расскажи о ней. Она вдова? Знаешь, у нас объявили, что все шахидки — это вдовы, пришедшие мстить за своих мужей.
Он горько усмехается.
— Вдова… За пару месяцев до «Норд-Оста» она вышла замуж. Второй раз, правда.
— Значит, вдова…
— Ее первый муж жив. И тебе, и мне бы быть такими живыми.
Райман он выгнал из дома, после того как несколько лет с ней прожил. Детей у нее не было. Не могло быть. А у нас за это запросто могут жену выгнать. Вот она и маялась, по врачам, по бабкам бегала. Все без толку.
У нее, наверное, после того какой-то сдвиг произошел. С начала девяностых она на каждый митинг ходила. Кто ей скажет, что там митингуют против войны, она бегом туда.
У нее всегда при себе транспарант «Нет войне!». Она жила этим, можно так сказать?
Активистка комитета за прекращение войны. С ней говорить о чем-то другом было сложно. Вот ты спрашиваешь, был ли у нее мотив для мести. Ты знаешь, что у каждой женщины Чечни есть личный мотив. В каждой семье во время войны были похороны. Война эта — одни нескончаемые похороны. На твоих глазах кого-то убивают, кого-то уводят без суда и следствия. И наша семья не была исключением.
Райман — она такая была, за все всегда переживала, ей все всегда надо было. Люди есть такие, они чужую боль как свою воспринимают. Вот Райман такая была. Война — ее болью была. За эти десять лет, что идет война, менялись названия комитетов, партий, движений, власть менялась. Райман не менялась. Кто ее позовет митинговать против войны, она пойдет. Не важно с кем, понимаешь? Одна цель — значит, друг, товарищ и брат.
— Но она ведь понимала, что идет не на митинг.
— Я знаю Райман. Никогда бы она не пошла туда умирать по своей воле. Она войну хотела остановить, она хотела что-то сделать для своего народа. Может, мечтала стать героиней национальной, знаешь, такая чеченская Жанна д’Арк.
— И умереть за свой народ…
— Нет. Она не шла умирать. Она не хотела умирать. У нее осталась старая больная мать. Они вдвоем всю жизнь прожили. Мать и Райман. Все. Мать — это единственный человек, ради которого ей стоило жить. Она не могла ее бросить одну на произвол судьбы. Я знаю Райман, мать — это все, что у нее осталось. А у матери — Райман.
— Но ты говорил о том, что она вышла замуж незадолго до этой операции.
— Да, но знаешь, кем был этот человек? Он — оттуда. Человек из джамаата. Вот куда ее затянуло на почве этой ее идеи. Смотри, ей было под сорок. Она не могла выйти замуж после той первой попытки. Она не могла иметь детей. И вот эти люди, оттуда, ее признают. Берут ее в жены, она становится частью этого общества. Она пойдет за своим мужем куда угодно. Ее замужество — это признание ее как женщины, как человека, понимаешь? Для чеченки очень важно быть замужем.
Замуж вышла, через два месяца всем возвращает свадебные подарки. За пару недель до «Норд-Оста» все это было. Всем все вернула.
— Что это означает?
— Знала, что предстоит какая-то серьезная акция, что может все закончиться тем, чем и закончилось. Она, конечно, надеялась выйти; оттуда, но была предупреждена, что, может, придется погибнуть.
У них так принято — человек перед смертью возвращает все долги, подарки. Прощается.
— Значит, она знала, куда идет.
— Она не знала ничего ни про «Норд-Ост», ни про захват заложников, ни про эти костюмы дурацкие, которые на них надели. Про Москву, я думаю, ей сказали накануне поездки. Насчет «Норд-Оста» — накануне, когда они уже были в Москве. Она знала только, что они должны будут сделать что-то такое, что остановит войну. Что будет очень серьезная операция. В детали они посвящены не были. Единственное, что я знаю, это то, что им были обещаны деньги и выезд за границу. Если им удастся выйти оттуда живыми…
Хаджиева Айман Вагетовна родилась 26 июля 1974 года в селе Теплые Ключи Катарского района Ростовской области. С 1995 года проживала со своей матерью в селе Старая Сунжа Чеченской республики.
Хаджиева Коку Вагетовна родилась 9 апреля 1976 года в селе Кичкино Ростовской области. В 1995 году переехала с село Старая Сунжа. Жила вместе с матерью и старшей сестрой. При себе имела карточку метро — последняя поездка датирована 22 октября.
21 час 39 минут.
Там, на «Норд-Осте», скрываясь под черными одеждами и паранджой, были две женщины, в которых текла одинаковая кровь. Две родные сестры.
Удивительно: они отнюдь не молоденькие девочки, которые шли погибать ради Аллаха. Они взрослые женщины, которые уж наверняка сто раз подумали, прежде чем согласиться на такое. Коки 26 лет, Айман 28 лет. Черноволосые, темноглазые. Обе они погибли. Выстрелы в голову. Изможденные лица. Конец.
Я еду в село, где находится их отчий дом.
Кирпичный дом за зеленым металлическим забором. Зима никак не договорится с весной, на дорогах тает снег и бегут ручьи.
Захожу во двор, пустой, с асфальтной дорожкой. Стучусь в дверь. Дверь распахивается, на пороге стоит пожилая женщина. Голубой платок, из-под которого выбиваются седые пряди.
— Вы Хаджиева?
— А вы кто?
Она бегло оглядывает меня и моих спутников — военных людей с оружием. На чеченском о чем-то их спрашивает. Беспокоится.
— Ваши дочери… — пытаюсь я как-то начать разговор.
