— Просто так. Я опасаюсь гнева Оррина. Я ведь всегда могу позвонить вам, не правда ли?
— Угу. А кроме Оррина, вы больше ничего не боитесь, мисс Куэст?
Моя трубка погасла. Я зажег спичку и стал ее раскуривать.
— Курение — отвратительная привычка, — заметила она.
— Вероятно, — согласился я. — Но за двадцать долларов я не могу от нее отказаться. Это будет стоить гораздо дороже. И прошу не уклоняться от моих вопросов.
— Не смейте так разговаривать со мной! — вспыхнула девушка. — Курение — отвратительная привычка. Мама никогда не разрешала папе курить в доме, даже после того, как у него был удар. Иногда он просто сидел с пустой трубкой во рту, но ей и это не нравилось. Она говорила, что лучше отдать деньги церкви, чем потратить их на табак.
— Я начинаю понимать, — обронил я. — В такой семье, как ваша, не могло не появиться паршивой овцы.
Девушка вскочила.
— Вы мне не нравитесь, — заявила она. — Вряд ли я вас найму. Если вы намекаете на Оррина, то могу уверить, что не он паршивая овца в нашей семье.
Я не шевельнулся. Она продефилировала к двери, взялась за ручку, потом повернулась, снова подошла к столу и заплакала. Я на это никак не прореагировал. Она достала маленький носовой платок и вытерла глаза.
— Теперь вы, вероятно, начнете узнавать, обратитесь в полицию, — всхлипывая, проговорила она. — И до манхэттенских газет дойдут какие-нибудь грязные слухи, и нас опозорят на весь город.
— Ничего подобного вы не думаете. Прекратите действовать мне на нервы и покажите фотографию Оррина.
Девушка поспешно убрала платочек, покопалась в сумке и вытащила конверт. Я взял его. Он был тонкий, в нем могла быть пара снимков. Я не стал открывать его.
— Опишите брата, — попросил я.
Девушка, сдвинув брови, задумалась.
— В марте ему исполнилось двадцать восемь лет. У него голубые глаза и светло-каштановые волосы, гораздо светлее моих. Он зачесывает их назад. Брат высокий и худой. Одно время носил усики, но мама заставила его сбрить их. Она сказала…
— Можете не говорить зачем. Наверное, они понадобились священнику для набивки подушки.
— Я не разрешаю так говорить о моей маме! — воскликнула она, побледнев от гнева.
— Не валяйте дурака. Я мало что знаю о вас, но можете не прикидываться святой невинностью. У Оррина есть какие-нибудь особые приметы, вроде родинок, или шрамов, или татуировки на груди двадцать третьего псалма? И пожалуйста, не краснейте.
— Не кричите на меня. Почему вы не посмотрите фотографии?
— Потому что на них он, скорее всего, снят в одежде. В конце концов, как его сестра, вы должны знать подобные вещи.
— Нет, у него ничего такого нет, — ответила она, — кроме небольшого шрама на левой руке, где ему удаляли жировик.
— Каковы его привычки? Как он развлекается, если исключить то, что он не пьет, не курит и не ухаживает за девушками?
— Откуда вам это известно?
— Ваша мать рассказывала мне.
Девушка улыбнулась. Я начал подозревать, что в ее характере можно обнаружить неожиданные черты. Кроме того, у нее были белоснежные зубы и, улыбаясь, она не обнажала десны. Это уже было кое- что.
— Не говорите глупостей, — сказала она. — У Оррина был хороший фотоаппарат, и ему нравилось снимать людей врасплох. Иногда они очень злились на это. Но Оррин говорил, что люди должны знать, как они выглядят на самом деле, без прикрас.
— Какой у него фотоаппарат? — спросил я.
— Кажется, «лейка».
Я открыл конверт и вынул пару моментальных снимков, очень четких.
— Они сняты не «лейкой», — обронил я.
— Нет. Их сделал Филип. Филип Андерсон, мой друг. — Девушка помолчала и вздохнула. — Очевидно, именно поэтому я и выбрала вас, мистер Марлоу. Потому что вас тоже зовут Филип.
Я был тронут.
— А что случилось с Филипом Андерсоном? — поинтересовался я.
— Мы сейчас говорим об Оррине…
— Знаю. Но что случилось с Филипом Андерсоном?
— Он по-прежнему живет в Манхэттене. — Она опустила голову. — Маме он не понравился. Знаете, как это бывает.
— Знаю, — сказал я. — Можете поплакать, если хочется. Я не стану вам мешать. Я сам довольно мягкосердечный слюнтяй.
Я посмотрел на снимки. Один из них ничего не говорил мне из-за неудачной позы, но на другом был четко виден высокий тощий молодой человек ханжеского типа, с тонкими губами, острым подбородком и близко посаженными глазами. Он был из того типа людей, которые обязательно напомнят вам, что вы забыли почистить ботинки, Я так и предполагал, что увижу нечто подобное. Отложив снимки в сторону, я взглянул на Орфамей Куэст, стараясь найти в ее лице хотя бы отдаленное сходство с братом. Однако его не было, что, конечно, еще ни о чем не говорило.
— Ладно, я займусь этим делом, — произнес я. — Но вы должны учесть один момент. Оррин переехал в другой город. Возможно, он зарабатывает много денег, гораздо больше, чем раньше, и общается с людьми, с которыми раньше не встречался. Поверьте мне, Бэй-сити — это совсем не то, что Манхэттен, штат Канзас. Может быть, Оррин решил порвать с семьей.
Девушка покачала головой:
— Нет, он на это не способен, мистер Марлоу.
— На это способен любой человек, — возразил я. — А особенно молодой парень ханжеского типа, проживший всю жизнь в маленьком городке возле юбки своей матери и об руку со священником. Здесь он чувствует себя одиноким, а деньги у него есть. Естественно, ему захочется купить на них много тепла и света, причем не того, который исходит из церковного очага. Я ничего не имею против церкви, но просто он получил это в избытке в Манхэттене, не правда ли?
Девушка молча кивнула.
— Поэтому он пустился во все тяжкие, — продолжал я. — А он не умеет этого делать, для этого нужен опыт. И в один прекрасный день он увидел себя с бутылкой в руке и со шлюхой на коленях и почувствовал себя так, будто украл штаны епископа. Когда вы сообщили ему о своем приезде, он попросту спрятался. В конце концов, вашему брату двадцать девятый год и он имеет право скатиться в канаву, если ему хочется.
— Я ни за что в это не поверю, мистер Марлоу.
— Был какой-то разговор о двадцати долларах, — напомнил я.
Она была явно в замешательстве.
— Разве я должна сразу уплатить вам?
— А как делается в Манхэттене, штат Канзас?
— У нас в Манхэттене нет ни одного частного детектива. Только полиция.
Она снова порылась в сумке и достала оттуда красный кошелек. Там лежали аккуратно сложенные банкноты. Она отделила от них три пятидолларовые бумажки и пять долларовых. Похоже, там осталось немного. По-моему, она нарочно держала кошелек так, чтобы я видел, насколько он пуст. Потом она разгладила бумажки на столе, сложила их и подвинула ко мне. Очень медленно и с печальным видом, словно топила любимого котенка.
— Я дам вам расписку, — сказал я.
— Не нужно, мистер Марлоу.
