хлопнул по столу. Муха перелетела на голову Кларка, а на поверхности стола, вернее, на кромке столешницы образовалось пятно крови, которая словно просочилась из дерева. Табби завороженно глядел на него: кровь перекатывалась под кулаком отца, как подсолнечное масло. Лишь на секунду – эта была та самая 'призрачность', которая заставила бедного Табби затрястись – он увидел под кулаком хорошенькое личико Беркли, с ужасом выглядывавшее из кровавой лужицы. Табби резко повернулся – она все еще стояла около мойки и колола лед, между губами зажат ее 'Тарейтон', одно бедро чуть приподнято, чтобы с большей силой нажимать на замерзшую глыбу; слышался хруст льда, разбиваемого о кухонную раковину. Все это было реальным, а ужасное застывшее лицо, возникшее на поверхности стола в луже крови, было только видением. Когда Табби вновь взглянул на отца, странное пятно над его головой уже растворилось в воздухе, как серый кот, которого описывал Ричард. Табби вернулся к несвязному разговору с Кларком и вновь услышал стук льда по раковине; он боялся, что шум в ушах оглушит его. Золотой браслет на запястье Беркли казался красным.
Дес О'Хара, который не понимал, как произошло, что он потерял всех своих близких, и который намного меньше, чем Табби, понимал, почему так случилось, взял бутылку деламаньянского коньяка и девятого июля, в среду, в шесть тридцать утра зашел в гараж. Он залез в машину, включил двигатель, сделал погромче радио. Дес О'Хара пил коньяк, слушал Скотта Гамильтона, исполняющего на саксофоне нежную композицию 'Я бы сделал для тебя все', а в это время выхлопные газы уносили его жизнь. Он был в чреве кита, и он знал об этом и больше не мог этого вынести.
Ричард Альби, который каждое утро шел пешком по Маунт-авеню на работу, тоже думал о том, что или мир, или он сам слетел с катушек: какие только странности не встречал он на этих прогулках! И Джону Рему, подрядчику по работам в Хиллхэвене, и клиенту было известно, что случилось у Ричарда; клиент предложил ему отложить работу на несколько месяцев, но Ричард, знавший, что у Джона Рема полно неоплаченных счетов, настоял на том, что все будет сделано в оговоренные ранее сроки. Это была хорошая мысль.
После первого периода отчаяния – периода глубокого шока, когда он практически не мог дышать от боли, когда он проваливался в глубокие фантазии, – после того как он поговорил и поплакал с Гремом, Пэтси и Табби, работа помогла бы ему взять себя в руки. Он забывал о страдании в те короткие мгновения, когда просто смотрел, как работает Джон Рем.
Если бы плотник мог быть художником, то Джон Рем стал бы Рембрандтом: в его руках кусок тяжелого дуба начинал танцевать и петь, он был настолько искусным мастером, что мог бы практически полностью выточить все портики в хиллхэвенском особняке. Только такие старые мастера, как Джон Рем, обладали техникой, которую Ричард хотел использовать при отделке интерьера: сделать формы, чтобы воссоздать лепку потолка, и осторожно убрать деревянные украшения на углах оконных рам и на дверях, которыми кто-то двадцать лет назад решил 'модернизировать' обстановку.
Рема интересовало и то, сколько слоев краски и эмалей наложено на панелях библиотеки, ему хотелось определить их первоначальный цвет. Все это было Ричарду по душе, и временами, когда он видел, какие чудесные, великолепные вещи выходят из-под резца седобородого Джона, на его глаза наворачивались слезы. Вполне возможно, что реставрационные работы в Хиллхэвене и Джон Рем уберегли Ричарда от судьбы Десмонда О'Хара: он вынужден был столько поднимать и переносить, с тех пор как ушли его помощники и помощники Джона, что, несмотря на то что внешне он постарел лет на пять по сравнению с маем, Ричард окреп. К вечеру он буквально не мог держаться на ногах от усталости.
Он на скорую руку готовил что-нибудь на кухне, стараясь не смотреть туда, где лежала оторванная трубка телефона, съедал свиную отбивную или бифштекс, запивал все это бутылкой холодного пива и засыпал глубоким сном еще до половины девятого вечера. Дни проходили неплохо, не считая странного ощущения, что его сердце, желудок и, возможно, легкие исчезли семнадцатого июля. Иногда он видел направление, в котором двигаются мысли, и когда они приходили в голову, на него вновь обрушивался тяжелый удар, потому что он был лишь наполовину подготовлен к ним. Тем не менее на работе все складывалось отлично. В основном именно во время прогулок по Маунт-авеню до Хиллхэвена у него появлялись сомнения в том, сможет ли он прожить наступающий день.
Эти прогулки были приятны и полезны – развивали и тренировали мышцы. Между большими домами на Маунтавеню мелькал Саунд; за последним поворотом, около массивного, увитого плющом особняка, где в конце двадцатых Грем встретил Дороти Бах, Ричард останавливался. Перед ним расстилался плоский берег хиллхэвенского пляжа. К середине лета эти пляжи были заполнены до отказа, от них несся смешанный запах соли, солнца и сладковатый, приятный запах крема для загара. По утрам сине-черная вода подкатывалась к первым рядам принимающих солнечные ванны, заставляя вставать и перетаскивать подстилки в более безопасные места; по вечерам, возвращаясь домой, Ричард видел пустынный берег, испещренный лужицами соленой воды, раковинами, между которыми с важным видом расхаживали морские чайки. Эта заурядность происходящего давала Ричарду ощущение того, что все в мире движется по обычному кругу, и помогала справиться с собой.
Первым странным событием, с которым он столкнулся в самом начале работы в Хиллхэвене – в тот день, когда только-только решил проходить пешком две мили между домом и новой работой, – было то, что Чарльз Антолини вытащил себя из гамака и принялся красить свой дом. Странными в этих малярных работах Чарльза Антолини были невероятная оживленность хозяина и цвет выбранной краски. Антолини, завидев проходившего мимо Ричарда, спустился со строительных лесов и закричал:
– Привет, парень! Отличный денек выдался, верно? Твою мать, не верится даже, такой денек!
Чарльз Антолини длинными полосами с помощью огромной кисти красил дом в ярко-розовый цвет – до того яркий, что, казалось, в тот момент, когда розовые капли падают на траву, слышится шипение; самому дому этот цвет придавал какую-то агрессивность. В это первое утро Чарльз уже покрасил половину фасада своего особняка в колониальном стиле. Ричард заметил, что в этот же сверкающий розовый цвет выкрашены двери, рамы окон и даже подоконники.
Дни шли, и Ричард видел, что Чарльз Антолини покрасил в розовый цвет не только окна и входную дверь ('Здорово у меня, парень, выходит, а? Так и сияет! Что скажешь?'), но и собирается красить огромную телевизионную антенну на крыше дома. Изобрел ли он какой-то новый способ, чтобы удалось выкрасить кистью все ее повороты, изгибы и углы?
Он увидел, как Антолини разрешил эту проблему. Он набрал на кисть побольше краски и несколько раз резко потряс ею, разбрызгав розовые пятна по основной части антенны, а затем принялся размазывать их кистью по остальной поверхности; потом Чарльз радостно посмотрел на Ричарда – он был счастлив, что кто-то оказался свидетелем его изобретательности.
Примерно в то же время Ричард увидел также и Фло Антолини: она ехала по Бич-трэйл в автомобиле, заднее стекло которого было полностью закрыто грудой чемоданов.
Да, все эти события Ричард действительно наблюдал – у него не было ни малейших сомнений в этом. Но в остальном все было не так просто.
Действительно ли он, например, видел высокого худощавого мужчину в потертом пальто, который прошел мимо него во время очередной прогулки с работы? Мужчина напоминал какую-то нелепую подстреленную птицу или чучело, беспомощное до того, что становилось ясно, что на порученном его заботам поле не останется ни единого зерна. Но он напоминал еще что-то или кого-то. Ричард принялся перебирать прошлое, рыться в памяти. Уши незнакомца были прозрачными на свету, он был высоким и худощавым, с узкими плечами, длинными конечностями, руки на милю торчали из рукавов, ноги вполне могли служить столбами, и весь его вид был невероятно неуклюжим. Голова маленькая, с плоской верхушкой, по бокам торчат огромные уши, большие зеленые прозрачные глаза и длинный нос…
И тут Ричард вспомнил; это Икабод Крейн, коннектикутский школьный учитель из 'Легенды о сонной лощине'.
Ричард видел, как он шагал по Маунт-авеню, голова покачивалась в такт шагам, он размахивал руками, и, когда учитель повернул за угол, Ричард вышел на середину улицы, чтобы подольше посмотреть на него.
Икабод Крейн? На Маунт-авеню? В том мире, где так жестоко была убита его жена?
Что ж, это настолько же возможно, как и все остальное.
Странностей становилось все больше. Через день после того, как мимо него прошел Икабод Крейн, Ричард пригляделся к машине, ехавшей вниз по Маунт-авеню, и увидел нечто из двадцатых годов Берлина –
