мертвенно-бледным. У него тряслись руки, и, чтобы устоять на ногах, ему пришлось вцепиться в ручку двери. У Риши на лице, ставшем желтым, точно у нее была желтуха, застыла напряженная улыбка. Первой все же пришла в себя Риша. Подойдя вплотную к возлюбленному, она буквально впилась в него глазами.
— Что скажешь, любимый? — сказала она. — От судьбы не уйдешь, верно?
— Давай убежим. — Ройбена так трясло, что он с трудом выговаривал слова.
Но Риша возразила, что это невозможно. В поместье имелось всего шесть лошадей, да и тех забрали с собой крестьяне, которые рано утром отправились в лес по дрова. Если же вместо лошадей запрячь в телегу пару быков, толпа наверняка их настигнет. Кроме того, ей, Рише, вовсе не хотелось бросать свое добро и нищенствовать. Ройбен умолял ее бежать вместе с ним, ведь жизнь стоит дороже любых денег, — однако Риша стояла на своем. Она никуда не поедет. Кончилось тем, что они пошли в усадьбу, где Pиша собрала Ройбену узелок с бельем, жареную курицу, буханку хлеба и кошель с деньгами. Выйдя на крыльцо, она смотрела, как он, качаясь и спотыкаясь, бредет по деревянному мостику в направлении соснового леса. Еще несколько шагов — и он скроется из виду и пойдет по лесной тропинке, которая выведет его на люблинскую дорогу. Несколько раз Ройбен поворачивался, что-то бормотал и махал рукой, словно звал ее, однако Риша не двинулась с места. Она уже поняла, что Ройбен трус. Он был героем, если надо было зарезать курицу или забить связанного бычка.
Стоило Ройбену скрыться из вида, как Риша побежала в поле звать крестьян. Она велела им хватать топоры, косы, лопаты, объяснила, что к поместью из Ласкева двигается вооруженная толпа, и посулила каждому, кто встанет на ее сторону, по золотой монете и по кувшину пива. Сама Риша в одну руку взяла длинный нож, а в другую — топор для рубки мяса. Скоро вдали послышался шум приближающейся толпы, и через несколько минут на дороге показались люди. В окружении своей крестьянской армии Риша взобралась на холм перед въездом в поместье. Горожане увидели на пригорке крестьян с топорами и косами и замедлили шаг. Некоторые даже повернули вспять. Риша спустила на надвигающуюся толпу собак, собаки скалились, лаяли, злобно рычали.
Чувствуя, что кровопролития не избежать, раввин призвал свою паству вернуться домой, но самые несговорчивые подчиниться ему отказались. «Ну-ка, посмотрим, на что вы способны, — подзуживала их Риша. — Я отрежу вам головы вот этим ножом, тем самым, которым я резала лошадей и свиней вам на стол». Когда кто-то из толпы выкрикнул, что в Ласкеве не будут больше покупать у нее мясо, а саму ее предадут анафеме, Риша прокричала в ответ: «Мне ваши деньги не нужны. И Бог ваш не нужен тоже. Я обращусь в другую веру. Прямо сейчас!» И она начала выкрикивать польские ругательства, называть евреев «христопродавцами» и креститься, как будто она уже стала христианкой. Повернувшись к стоявшему рядом мужику, она сказала:
— Чего же ты мешкаешь, Мацек? Беги за ксендзом. С меня хватит, не хочу больше быть одной веры с этими пархатыми.
Мужик ушел, и толпа стихла. Все знали, что новообращенные — злейшие враги Израиля, своих бывших единоверцев они обвиняют в самых тяжких грехах. Люди повернулись и пошли обратно в город. Евреи боялись вызвать у христиан гнев.
А Реб Фалик тем временем сидел у себя в синагоге и читал Мишну. Глухой, полуслепой, он ничего не слышал и не видел. И тут, размахивая ножом, к нему ворвалась Риша.
— Ступай к своим жидам! — закричала она. — Мне здесь синагога не нужна!
Когда Реб Фалик увидел ее с непокрытой головой, с ножом в руке, с искаженным злобой лицом, его охватило такое смятение, что он потерял дар речи. Не сняв талеса и не успев даже дотянуться до тефилина,[3] он поднялся ей навстречу узнать, что произошло, однако ноги у него подкосились, и он замертво рухнул на пол. Риша положила тело мужа на повозку и, даже не накрыв его простыней вместо савана, велела отправить к евреям в Ласкев. Пока в Ласкеве обмывали тело Реб Фалика, пока шли похороны и раввин произносил надгробное слово, Риша готовилась принять христианство. Она послала людей на поиски Ройбена — ей хотелось уговорить его последовать ее примеру, однако ее возлюбленный как под землю провалился.
Теперь руки у Риши были развязаны. Обратившись в христианство, она вновь открыла свои магазины, где торговала некошерным мясом, которое покупали горожане-неевреи, а также крестьяне, приезжавшие в город по рыночным дням. Больше ей скрывать было нечего. Она могла забивать свиней, быков, телят и овец совершенно открыто, любым способом. Вместо Ройбена она наняла поляка, с которым ходила охотиться в лес, ловила рыбу, стреляла оленей, зайцев, кроликов. Однако мучения животных уже не доставляли ей прежнего удовольствия, живодерня не возбуждала плотских страстей, любовные утехи с поляком оставляли ее равнодушной. Правда, когда рыба дергалась на крючке или плясала в сети, ее заплывшее жиром сердце радостно вздрагивало, и она бормотала: «Вот видишь, рыбка, тебе еще хуже, чем мне!..»
По правде сказать, Риша по-прежнему тосковала по Ройбену. Она вспоминала их игривые разговоры, его начитанность, страх перевоплощения, боязнь оказаться в геенне огненной. Теперь, когда Реб Фалик лежал в могиле, ей некого было обманывать, жалеть, не над кем было издеваться. Обратившись в христианство, она сразу же купила себе место в костеле и несколько месяцев каждое воскресенье ходила к мессе. Риша требовала, чтобы кучер вез ее в церковь мимо синагоги; первое время ей доставляло удовольствие дразнить евреев, но потом надоело и это.
Со временем Риша так обленилась, что вообще перестала ходить на скотобойню. Теперь всеми делами ведал поляк, и Рише было безразлично, обманывает он ее или нет. Поднявшись утром с постели, она наливала себе стакан водки и начинала бродить по комнатам, тяжело переваливаясь и беседуя сама с собой. Остановится перед зеркалом и процедит: «Горе, горе тебе, Риша. Что с тобой стряслось? Если б твоя праведная мать встала из могилы и увидела тебя, она бы легла в могилу снова!» Иногда по утрам она пыталась привести себя в надлежащий вид, однако все платья были ей малы, а волосы невозможно было расчесать. Она часами пела на идише и на польском. Голос у нее был хриплым, надтреснутым, и слова песен она придумывала сама; повторяла бессмысленные фразы, издавала звуки, напоминавшие квохтанье кур, хрюканье свиней, предсмертный хрип быков. Она валилась на кровать, икала, рыгала, смеялась, плакала. По ночам ее мучили кошмары: быки подымали ее на рога, свиньи тыкались своими пятачками ей в лицо и кусали ее, петухи рвали кожу своими петушиными шпорами. Снился ей и Реб Фалик: он был завернут в саван, тело его было изранено, в руке он держал пальмовую ветвь и кричал: «Я не могу спокойно спать в своей могиле. Ты осквернила мой дом».
И Риша (или Мария Павловска, как ее теперь звали) вскакивала с постели в холодном поту. Призрак Реб Фалика исчезал, но она по-прежнему слышала шелест пальмовых листьев, отголосок его криков, Риша крестилась и, одновременно с этим, повторяла еврейскую молитву, которой в детстве научила ее мать. Она спускала с кровати свои отекшие голые ноги и принималась, спотыкаясь, ходить в темноте из одной комнаты в другую. Она выбросила все книги Реб Фалика, сожгла его Тору. В синагоге, где он молился, сушились теперь воловьи шкуры. Между тем в столовой по-прежнему стоял стол, за которым Реб Фалик ужинал на Шабат, а с потолка свисала люстра, где когда-то зажигали в праздник его свечи. Иногда Риша вспоминала и первых двух мужей, которых изводила злобой, жадностью, ругательствами и строптивостью. Она и не думала раскаиваться, но иногда в ней подымалось какое-то тоскливое и горькое чувство. Тогда она открывала окно, смотрела на усыпанное звездами ночное небо и восклицала: «Боже, приди и накажи меня! Прииди, Сатана! Прииди, Асмодей! Покажи свою силу. Отнеси меня в огненную пустыню за темными горами!»
Однажды зимой в Ласкеве завелся какой-то страшный зверь, который по ночам нападал на людей. Одни говорили, что это медведь, другие — что волк, третьи считали, что это демон. Женщине, которая вышла ночью на улицу по нужде, он прокусил шею; в другой раз погнался за мальчиком из йешивы, старику — ночному сторожу исцарапал когтями лицо. Женщины и дети стали бояться с наступлением сумерек выходить на улицу. Ночью все ставни наглухо закрывались. Чего только не рассказывали про этого таинственного зверя: кто-то слышал, как он кричит человеческим голосом; видели, как он поднимается на задние лапы и бежит. В одном дворе он опрокинул бочку с капустой, в другом забрался в курятник, в булочной вывалил тесто, которое подымалось в деревянной квашне. Как-то раз он забрался в кошерный магазин и испражнился на колоду, где рубили мясо.
