— До свидания, — сказал айн. — Если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь… как это… без стес-нения.
— Нет, мы не будем… как это… стес-няться, — заверил Сорочинский.
Ашмарин вскользь взглянул на него, а в птерокаре сказал:
— Если вы, юноша, позволите себе еще такую выходку, я вас выставлю с острова.
— Извиняюсь, — сказал Сорочинский, сильно краснея. Румянец сделал его смуглое гладкое лицо еще более красивым.
На северном побережье действительно не было ни бахчей, ни парников, была только береза. Курильская береза растет «лежа», стелется по земле, и ее мокрые узловатые стволы и ветви образуют плотные, непроходимые переплетения. С воздуха заросли курильской березы представляется безобидными зелеными лужайками, вполне пригодными для посадки не очень тяжелых машин. Ни Гальцев, который вел птерокар, ни Ашмарин и Сорочинский понятия не имели о курильской березе. Ашмарин показал на круглую сопку и проворчал: «Здесь». Сорочинский робко взглянул на Ашмарина и сказал: «Хорошее место». Гальцев выпустил шасси и повел птерокар на посадку прямо в центр обширного зеленого поля у подножия круглой сопки. Крылья машины замерли, и через минуту птерокар с треском зарылся носом в хилую зелень курильской березы. Ашмарин услышал этот треск, увидел миллионы разноцветных звезд и на время потерял сознание.
Потом он открыл глаза и прежде всего увидел руку. Она была большая, загорелая, и свежепоцарапанные пальцы ее словно нехотя перебирали клавиши на пульте управления. Рука исчезла, и появилось темно-красное лицо с голубыми глазами в женских ресницах.
— Товарищ Ашмарин, — сказал Гальцев, с трудом шевеля разбитыми губами.
Ашмарин, кряхтя, попробовал сесть. Очень болел правый бок и, кажется, саднило лоб. Он потрогал лоб и поднес пальцы к глазам. Пальцы были в крови. Он поглядел на Гальцева. Тот вытирал рот носовым платком.
— Мастерская посадка, — сказал Ашмарин. — Вы меня радуете, товарищ специалист по нематодам.
Гальцев молчал. Он прижимал к губам скомканный носовой платок, и лицо его было неподвижно. Высокий дрожащий голос Сорочинского донесся будто издалека:
— Он не виноват, Федор Семенович.
Ашмарин медленно повернул голову и посмотрел на Сорочинского.
— Гальцев не виноват, — повторил Сорочинский и отодвинулся.
Ашмарин приоткрыл дверцу кабины, высунул голову наружу и несколько секунд разглядывал вырванные с корнем, изломанные стволы, запутавшиеся в шасси. Он протянул руку, сорвал несколько жестких глянцевитых листочков, помял их в пальцах и попробовал на зуб. Листочки были терпкие и горькие. Ашмарин сплюнул и спросил, не глядя на Гальцева:
— Машина цела?
— Цела, — ответил Гальцев сквозь платок.
— Что, зуб выбили?
— Кажется…
— До свадьбы заживет, — пообещал Ашмарин. — Попробуйте поднять машину на верхушку сопки.
Вырваться из зарослей было не очень просто, но в конце концов Гальцев посадил птерокар на вершине круглой сопки. Ашмарин, поглаживая ладонью правый бок, вылез и огляделся. Отсюда остров казался безлюдным и плоским, как стол. Сопка была голая и рыжая от вулканического шлака. С востока на нее наползали заросли курильской березы, к югу тянулись зеленые прямоугольники бахчей. До западного берега было километров семь, за ним в сиреневой дымке проступали бледно-лиловые горные вершины, а еще дальше и правее в синем небе неподвижно висело странное треугольное облако с четкими очертаниями.
Северный берег был гораздо ближе. Он круто уходил в море, над обрывом торчала нелепая серая башня — вероятно, колпак старинного японского дота. Возле башни белела палатка и копошились фигурки людей. Это были археологи, о которых говорил дежурный администратор. Ашмарин потянул носом. Пахло соленой водой и нагретым камнем. И было очень тихо, не слышно было даже прибоя.
«Хорошее место, — подумал Ашмарин. — Яйцо надо оставить здесь, кинокамеры и прочее — на склонах, а лагерь оборудовать внизу, на бахчах. Арбузы, наверное, здесь еще зеленые». Затем он подумал об археологах. До них отсюда километров пять, но все равно их надо предупредить, чтобы они не очень удивлялись, когда механозародыш начнет развиваться. Интересно, что здесь делают археологи? Ашмарин позвал Гальцева и Сорочинского и сказал:
— Опыт проведем здесь. По-моему, место подходящее. Сырье — лава, туф, как раз то, что нужно. Приступайте.
Гальцев и Сорочинский подошли к птерокару и открыли багажник. Из багажника брызнули солнечные зайчики. Сорочинский залез в багажник, покряхтел и вдруг одним толчком выкатил Яйцо на землю. Хрустя по шлаку, Яйцо прокатилось несколько шагов и остановилось. Гальцев едва успел отскочить в сторону.
— Зря, — заметил он тихо. — Надорвешься.
Сорочинский спрыгнул и сказал басом:
— Ничего, мы привычные.
Ашмарин походил вокруг Яйца, попробовал толкнуть. Яйцо даже не покачнулось.
— Прекрасно, — сказал Ашмарин. — Теперь кинокамеры…
Они долго возились, устанавливая кинокамеры: одну с инфракрасным объективом, другую со стереообъективом, третью с объективом, регистрирующим температурные характеристики, четвертую панорамную…
Было уже около двенадцати, когда Ашмарин осторожно промакнул рукавом потный лоб и вытащил из кармана пластмассовый футляр с активатором. Гальцев и Сорочинский придвинулись сзади, заглядывая через его плечо. Ашмарин неторопливо вытряхнул активатор на ладонь — это была блестящая трубочка с присоской на одном конце и красной рубчатой кнопкой — на другом.
— Приступим, — сказал он вслух.
Он подошел к Яйцу и прижал присоску к полированному металлу. Помедлив секунду, большим пальцем надавил на красную кнопку.
Он отступил на шаг, не сводя глаз с Яйца. Теперь разве только прямым попаданием из ракетного ружья можно было остановить процессы, которые начались под блестящей оболочкой. Серия высокочастотных импульсов разбудила зародыш, сотни микрорецепторов послали в позитронный мозг и в механохромосому информацию о внешней среде, настройка механозародыша на полевые условия началась. Неизвестно, сколько времени она будет продолжаться. Но, когда настройка закончится, зародыш начнет развиваться.
Ашмарин взглянул на часы. Было двенадцать пять. Он с усилием отделил активатор от поверхности Яйца, спрятал в футляр и положил в карман. Потом он оглянулся на Гальцева и Сорочинского. Они стояли за его спиной и молча смотрели на Яйцо. Ашмарин в последний раз потрогал Яйцо и сказал:
— Пошли.
Ашмарин приказал устроить наблюдательный пункт между сопкой и бахчами. Яйцо было хорошо видно отсюда — серебряный шарик на рыжем холме под синим небом. Ашмарин послал Сорочинского к археологам, а сам уселся в траву в тени птерокара. Гальцев уже дремал, забравшись от солнца под птерокар. Ашмарин курил и поглядывал то на вершину сопки, то на странное треугольное облако на западе. В конце концов он взял бинокль. Как он и ожидал, треугольное облако оказалось снежным пиком какой-то горы, должно быть вулкана. В бинокль были видны узкие тени проталин, можно было даже различить снеговые пятна ниже неровной белой кромки. Ашмарин отложил бинокль и подумал о том, что зародыш выберется из Яйца, скорее всего, ночью, и это хорошо, потому что дневной свет сильно влияет на работу кинокамер. Затем он подумал, что Сермус, вероятно, вдребезги разругался с Маклаковым, но в Сахару все- таки поехал. Потом ему пришло в голову, что Мисима сейчас грузится на ракетодроме в Киргизии, и он снова ощутил ноющую боль в правом боку. «Старость, немощь», — пробормотал он и покосился на Гальцева.
