«Как поиски сокровищ, – подумала я, – таинственные бумаги, письма, карты. Это было не похоже на отца. Джон Эшли был трезвым и прямым человеком. Так что же он хотел сказать? И почему Джеймс?» Вслух я продолжила:
– Этот документ, или карта, или что бы это ни было – он сказал, что оно «в ручье Уильяма». Ну, это полная бессмыслица.
– Понятно. Ручей – ведь это поток, небольшая речка, так? На всякий случай я заглянул в словарь. Больше никаких значений нет. Я подумал, может быть, вы догадаетесь, что это значит.
– Понятия не имею. Вы говорили, что уверены в правильности записи слов?
– Этих слов – да. Сначала он говорил довольно ясно. Я подумал, в Эшли есть какой-нибудь ручей, что- нибудь с местным названием.
– Я не слышала о таком. Уильям Эшли в самом деле был, он жил в начале прошлого века. Его прозвали «Книжник Эшли», он был вроде шекспировского персонажа – такой загадочный самоучка. И еще поэт. Но единственный ручей в наших краях, кроме реки, – это водослив. – Я замолкла, пораженная внезапной мыслью. – Его мог прорыть Уильям. В Эшли есть лабиринт, и в середине Уильям построил павильон, где любил уединяться и писать. Ручей бежит мимо лабиринта.
– «Карта» – карта лабиринта? – предположил Вальтер.
– Возможно. Но не пойму, что тут может быть важного. Путь к павильону я знала всю жизнь, и братья тоже. – Я пожала плечами. – Как ни крути, полная бессмыслица. Как может бумага – карта или еще что – находиться в ручье?
– Согласен. Но следующий кусок более осмыслен. Эта бумага может быть в библиотеке, ключи от которой находятся у мистера Эмерсона. Это он хранит ключи от поместья?
– Думаю, у него должны быть ключи. Один комплект дали съемщикам – они живут в южном крыле, а остальная часть здания обычно заперта, кроме служебного помещения, а поскольку замок открывают для посетителей, то по правилам пожарной безопасности Андерхиллам нужно иметь ключи от запертых помещений.
Он коротко кивнул, и я не стала углубляться, заключив, что папа говорил ему о наших последних съемщиках. Андерхиллы были богатыми американцами и имели собственные дома в Лос-Анджелесе и Нью- Йорке, а время от времени снимали жилье тут и там по всему миру. Джеффри Андерхилл был президентом компании «Сакко интернешнл» – строительной фирмы, имевшей правительственные контракты во всех частях света. Их семейство жило в Лос-Анджелесе, пока дочь Кэти училась там в школе, но теперь они на год приехали в Англию, чтобы быть поближе к сестре миссис Андерхилл, чей муж служил на военно-морской базе США близ Бристоля. Что касается мистера Андерхилла, ему было все равно, где жить. Я заметила, что он только выходные проводил дома, а остальное время сновал между Парижем, Лондоном, Мехико и Тегераном, где совершались главные операции компании. Андерхилл говорил мистеру Эмерсону, что не видит ни малейшей разницы, где жить, поскольку приходится возвращаться «домой» в Хьюстон, в штате Техас, на заседания совета директоров, а его жене очень хотелось пожить в «настоящем старом английском доме», и Кэти тоже неплохо пожить здесь, чтобы почувствовать вкус к деревенской тишине и покою. Не берусь судить – я никогда не была в Лос-Анджелесе, – но вряд ли Эшли-корт может что-то дать восемнадцатилетней девушке, к услугам которой все деньги мира. Но американцы остались, им понравилось, и я полагала, что Кэти так и живет с ними.
– Кусок про кошку, – сказала я. – Вам не кажется, что машину могло занести, когда она объезжала кошку или что-то в этом роде? Машина ехала быстро, выскочила на обочину и сбила отца. Правда, он почему-то сказал «на полу».
– Возможно. Полиция так себе это и представляет. На самом деле это было на дороге у леса, и, бог его знает, Джон мог слишком вольно выразиться, говоря про «пол». Может быть, он имел в виду дорогу?
Вот здесь ему пришлось остановиться, чтобы немного передохнуть.
– Но вот последний кусок, доктор Готхард. Тут он выражается довольно ясно. Он говорит, что мне нужно быть осторожной и что существует какая-то опасность.
– Да, в самом деле. – В его глазах появилась озабоченность. – Когда он говорит «я чувствую», то как будто имеет в виду какую-то опасность. Вряд ли Джон чувствовал боль – он был под действием обезболивающего.
– Нет, он не имел в виду боль. – Я набрала в грудь воздуха и встретила взгляд светлых глаз поверх блестящих полумесяцев стекол. – Вы врач, и я не жду, что вы мне поверите, но некоторые из нас – из Эшли – обладают неким... Я могу назвать это свойство чем-то вроде телепатии. Может быть, эмпатия? Вам знакомо это слово?
– Разумеется. Мы говорим «mit fuhlen». Способность мысленно проникать в чужие чувства и переживания.
– Да, но в нашем случае не только мысленно, но и на самом деле. Я знаю только, что это происходит между членами нашего семейства. Это что-то вроде приступов, но если кому-то, кого любишь, плохо, то ты это чувствуешь.
– Почему же не поверить вам? – спокойно ответил доктор Готхард. – Это довольно обыкновенно.
– Знаю, вы удивитесь – а может быть, и нет, – однако люди не верят или не хотят верить. Эшли в той или иной степени обладали этим даром еще в семнадцатом веке, когда якобинец Эшли женился на некой красотке по имени Бесс Смит, наполовину цыганке. В конце концов ее сожгли на костре как ведьму. После этого наш дар проявлялся часто, но мы о нем помалкивали. Во всяком случае, это не то, о чем всем надо рассказывать. Кому хочется выставлять себя на посмешище?
– Вы действительно думаете, что ваш отец имел в виду именно это?
– Может быть. Иногда я задумывалась. Мы никогда об этом не говорили, но я почти уверена, что он в какой-то степени обладал этим даром. Однажды, когда я в школе упала с дерева и сломала ногу, через десять минут он позвонил узнать, все ли у меня в порядке. А прошлой ночью на Мадейре... Да, я что-то почувствовала, и думаю, это шло от него. И по пути сюда, утром, в самолете, в десять часов, я поняла, что произошло.
Доктор помолчал. Ранняя пчела, жужжа, залетела в открытое окно, покружила в солнечных лучах, потом опустилась на гиацинты и, сложив крылышки, стала ползать по ним. Герр Готхард пошевелился.
