Жизнь Грубера была ясной и прямой, хотя и не скажешь, что легкой. Больше всего расстройства доставлял русский язык. Дела службы почти все время держали хозяина в России, и словесная бездарность помощника доставляла герру капитану множество неудобств, а иногда и подвергала его опасности. Но Зепп не отказывался от услуг Тимо, не отправлял его домой. За это Грубер отплачивал единственно доступным способом — ревностной службой.
Именно из-за чрезмерной старательности он и провел в размышлениях столько времени — целый час. Хотя вообще-то почти сразу сообразил, как нужно взяться за дело. Ум у Тимо был цепкий и ухватистый, как челюсти ризеншнауцера.
Это ведь только начальники воображают, будто все зависит от них. На самом деле успех или неуспех любого великого начинания определяют маленькие люди, исполнители. Как говорил папаша, архитектор рисует, а строить каменщику. Еще папаша всегда повторял: чем проще, тем оно надежней.
Честно посвятив обмозговыванию ровно 60 минут и не додумавшись ни до чего более толкового, чем первоначальная идея, Грубер зашел в лавку, купил того-сего и отправился к рощице, близ которой был выстроен загон для большого самолета.
Сел на травке, в виду ворот, нарезал на газете круг колбасы, положил редиску и зеленый лук, расставил полдюжины пива и стал не спеша, со смаком выпивать-закусывать.
Мысль была: присмотреться, кто из секретной зоны выходит, кто туда входит.
Ходил-выходил только один человек, всё тот же — бравый унтер-офицер с красной рожей. То бумаги в деревню понесет, то со свертком вернется.
Тимо успел покушать, подремать на солнышке, снова сел закусить (пива и снеди у него было запасено много).
Всякий раз, проходя мимо, унтер смотрел на него с завистью. Даже сглатывал. Знать, и ему хотелось пивка. Но Грубер до поры до времени человека не искушал. Служба есть служба. Зато когда, уже к вечеру, унтер вышел из ворот просто так, с трубочкой, и прошелся вдоль рощицы прогулочным шагом, Тимо вежливо пригласил:
— Гаспадин унтер-официр, пиво-зосиска?
По кожаной фуражке было понятно, что Тимо хоть и рядовой, но не простой, а из технического состава. Унтер-офицеру с таким сесть незазорно.
Краснолицый охотно согласился.
Познакомились. Выпили по паре.
Тимо достал пузырек с авиационным спиртом, разделил поровну, долил пивом. Это был русский национальный напиток, назывался «йорш», Kaulbarsch. Отрава страшной опьяняющей силы. Правда, сам Грубер никогда не пьянел, это у него было наследственное.
Он выпил колючий Kaulbarsch до дна, мерно двигая кадыком. Сплюнул. Вытер губы. Закусил редиской.
Унтер-офицер Земен Земеныч со звучной фамилией Зыч наблюдал за этими манипуляциями с уважением.
Двумя часами позднее
Уж и стемнело, а новые друзья все не могли расстаться. Они стояли у высокого забора и препирались. Семен Семеныч уговаривал приятеля продолжить приятную встречу и очень обижался, что тот не соглашается, хотя Тимо сразу согласился. Но унтер пребывал в той стадии опьянения, когда любишь всех вокруг и обижаешься, не чувствуя должной взаимности.
— У нас в Расее как? — говорил Сыч, держа перед носом палец, чтобы собеседник не перечил, а слушал. — Меня угостили, и я угощу, если вижу, что хороший человек. Вот ты, Тимоха, к примеру, хоть и чухна, а человек хороший. Так? — Грубер кивнул. — И я человек хороший. Или ты со мной не согласен? — Тимо снова кивнул, и унтер завершил свое логическое построение: — А как коли ты хороший человек и я хореший человек, то почему двум хорошим людям не выпить вторую бутылку?
Он показал на одной руке два пальца и на другой два пальца — получилось и убедительно, и наглядно.
— Надо фыпить, да.
— Вот. А ты спорил.
— Я не спориль. Я говориль, штоп фыпить, на сабор ходить, а сабор нельзя — часовой.
— Дурак ты, Тимоха, хоть и хороший человек. Семен Семеныч хитро подмигнул, палец прижал к губам и показал приятелю вот какую штуку: нагнул, вынул гвоздь из одной, только ему известной доски, отодвинул ее.
— Милости прошу до нашего шалашу! Начальстве умное, а мы умнее. Завсегда можем свою свободу иметь. Но только тс-с-с. Нижним чинам про мой сукретный лаз знать не положено.
Они продрались через занозистую щель на территорию. Под забором было темно, но по углам зоны и в центре горели яркие прожекторы. Между бараком и ангаром виднелась черная зачехленная громада «Летающего слона». По ней, серея, проползла неторопливая маленькая тень — дозорный.
— Давай за мной, — шепнул Сыч. — Только молчок, а то болтаешь много.
Преувеличенно крадущейся походкой он двинулся вдоль стены барака и через несколько шагов споткнулся о водосток.
— Стой, кто идет?
От самолета, наставив карабин, приближался часовой.
— Я это, я. — Семен Семеныч распрямил плечи. — Подышать вышел. Служи, солдат, служи. Гляди, ик, в оба.
Иканию и легкому покачиванию начальника постовой не удивился — очевидно, дело было обычное.
— Господин унтер-офицер, скоро смена? Дежурный, гад, пользуется, что у меня часов нету.
— Ты не рассуждай. На пост вон ступай.
После того как часовой отошел, Сыч поманил собутыльника: можно.
Дело шло на лад
Семен Семеныч квартировал в бараке для нижних чинов, однако не с солдатами, в общей казарме, а в отдельном закутке. Там стояла настоящая пружинная кровать, на стене висел парадный мундир с шашкой, для красоты имелись открытки и лубочная картина «Как немец от казака драпал».
В углу поблескивал медными гвоздиками большой сундук, в котором Сыч хранил всё свое имущество. Он порылся там, извлек замотанную бутыль.
— У них сухой закон, а у нас первачок на шишечках. Заневестилась, родимая. И колбаска есть, а как же. И хлебушек. Всё полной чашей.
Он локтем смахнул с дощатого стола какие-то бумаги, разложил угощение.
В роли хозяина Семен Семеныч держался церемонно:
— Первая за дорогого гостя. — Приятели поклонились друг другу. Чокнулись. — Тимофей Иванычу.
— Земен Земенычу.
Выпили. Пожевали. Унтер посветлел ликом, расстегнул ворот.
— Первачок — чистый родничок… Так ты, говоришь, плотник?
Тимо кивнул.
— И жалаешь при мне служить?
— Да.
— Ну и служи, раз так. Ты ко мне с дорогой душой, и я к тебе. Утром поговорю с командиром, с Рутковским. Скажу: так, мол, и так. Плотник, мол, нужон, я вашему благородию сколько разов докладывал. Он, Рутковский, меня во всем слушает. Без меня — ничего. Вобще. А хороший плотник — он завсегда. Правильно?
— Да.
Снова выпили. Семен Семеныч начал вступать в стадию оживления, ему хотелось праздника.
— А чего ты смурной?
Тимо подумал-подумал, но что такое «смурной», не вспомнил и на всякий случай сказал:
— Так.
— Врешь, Тимоха. Военному человеку нос вешать нельзя. Ты сам откуда? Говорил, с Ревеля?
— Да, с Ревель.
— Немец или чухна?
— Я не есть немец. Я есть чухна.
— Ишь, оби-иделся! — засмеялся Сыч. — Это хорошо, что не из немцев. У нас ихнего брата к «Муромцу» служить не подпущают. Такая от начальства струкция. Подпоручик Шмит, правда, имеется, но он русский. А ежели ты чухна, будет тебе от меня сурприз. Знаешь, что такое сурприз?
— Нет.
— Узна-аешь… Посиди-ка вот…
Посмеиваясь, унтер вышел из комнатки.
В казарме на двухъярусных нарах спали солдаты из команды обслуживания. Сыч подошел к одному, толкнул в плечо.
— Чуха, подъем! Давай за мной!
На веснушчатом, мятом спросонья лице мигали светло-голубые глаза.
— Сачем?
— Приказ получил? Сполняй, — строго сказал Семен Семеныч, но не сдержался, подмигнул.
В каморку они вернулись вдвоем.
— Вот, Тимофей, тебе мой сурприз. Земеля твой. Тоже чухонец и тоже с Ревеля.
Тимо молчал.
Зато разбуженный эстонец оживился.
— Kas sa oled toesti Tallinnast? Suureparane! — обрадованно воскликнул он. — Nuud ma saan kellegagi inimeste keeles raakida![3]
Грубер медленно поднялся из-за стола. Его костлявое лицо было неподвижно.
