Козловский искоса посмотрел на генерала, тот кивнул. Очевидно, между ними существовала договоренность, что князь начнет разговор с нейтральных вопросов, а Жуковский пока приглядится к арестованному и выработает стратегию.
Начальник сдернул с носа пенсне и поднялся. Все сразу же обернулись к нему.
Ротмистр и прапорщик тоже вскочили. Барышне вставать не полагалось, но она быстро положила под руку еще несколько заточенных карандашей. Понимала: сейчас начнется настоящий допрос.
А Шахов остался сидеть как ни в чем не бывало. Еще и позволил себе сдерзить.
— Посижу, — обронил он да закинул ногу на ногу. — Я теперь не офицер, не слуга отечества. Тянуться перед генералом не обязан.
Предателю Жуковский ничего не ответил. Своим показал жестом, чтоб садились. Поскрипывая сапогами, прошелся по кабинету и заговорил размеренным, задумчивым голосом.
Генерал стал восстанавливать хронологию событий — и для самого себя, и для протокола. Это называлось у него «реконструкцией»: когда все прежние загадки раскрываются, несостыковки сходятся, белые пятна закрашиваются и всё дело складывается в стройную логичную картину. Любил его превосходительство порисоваться своими дедуктивными талантами (действительно, незаурядными) — имел такую извинительную слабость.
Жуковский говорил с четверть часа, делая маленькие паузы, чтобы неопытная стенографистка не отставала. А закончил свою речь вот чем:
— …Когда же эксперты обнаружили, что находившийся у вас чертеж 76-миллиметрового орудия был переснят, вы поняли: это конец. Ваша работа на немцев раскрыта, ареста не избежать. И тут вы, Шахов, проявили себя мастером изобретательности, хоть и самого циничного свойства: моментально соорудили правдоподобную версию о том, что документы фотографирует ваша дочь. В моей практике не бывало случая, чтобы отец подводил под виселицу родную дочь.
Неудивительно, что мы все вам поверили… Не буду кривить душой, поверили с большой охотой. — Генерал покосился на протоколистку, но все-таки договорил: — Предательство старшего офицера генерального штаба — чудовищный скандал, который никому не нужен. Другое дело — член семьи. Преступная халатность, не более того… На этих сантиментах вы безошибочно и сыграли. Это вы подсовывали фотопластины за подкладку ридикюля. Мадемуазель Шахова о них и не подозревала. Вечером, переодевшись, вы отправлялись в кабаре и вели наблюдение за прапорщиком Романовым, благо наш агент был вам известен. Первую пластину вам удалось изъять незаметно. Не знаю, на что вы рассчитывали. Может быть, тянули время. Или же хотели навести нас на ложный след — владелец кабаре отлично подходил на роль вражеского агента. Однако во второй вечер вы поняли, что существует только один надежный выход: убить дочь, свалив преступление на неведомых германских шпионов. Тогда Алина останется навсегда виновной, а концы уйдут в воду. Истинный триумф логики. — Генерал остановился над Шаховым, сжав кулаки. — Знаете, на этой службе я всяких мерзавцев повидал. Но такого беспросветного выродка встречаю впервые!
Не сдержавшись, пересевший к Алексею князь Козловский крякнул — выразил полное согласие. А Романов всё не мог оторвать взгляд от лица детоубийцы.
Оно нисколько не переменилось и после эмоционального взрыва его превосходительства. Предатель вроде бы слушал, и внимательно, но слышал ли и улавливал ли смысл слов — бог весть.
Алексею подумалось: может быть, у выродков все устроено иначе, чем у нормальных людей, — и слух, и зрение, и остальные органы чувств? Выродки видят и слышат не то, что все мы, а нечто свое. Как та же кошка, различающая много оттенков серого, но неспособная воспринимать яркие цвета. Или летучая мышь, для которой важнее всего не звуки и образы, а эхолокация.
— Имеете что-нибудь сказать? — спросил Жуковский, не дождавшись ответа.
Оказалось, что Шахов всё отлично услышал и понял.
— Имею. Во-первых, катитесь вы с вашими моральными сентенциями. — У ротмистра встопорщились усы, генерал побагровел. — Классик сказал: раз Бога нет, всё дозволено. А Бога именно что нет. Вы это отлично знаете, иначе не служили бы жандармом. Господин Достоевский тысячу раз прав. Я когда это понял, еще юнкером, так легко стало на свете жить, вы не представляете!
По тону и ухмылке Шахова было ясно, что он нарочно выводит генерала из себя. Понимает — терять нечего.
— А во-вторых, — продолжил подполковник, — рассудите сами. Вы же умный человек. Я привык жить на определенном уровне. А когда лопнул банк и сгорели все деньги, пришлось перебиваться на одно жалованье, на жалкие шесть тысяч со всеми обмундировочными-командировочными. При этом под рукой имелся товар, за который кое-кто был готов платить очень хорошие деньги. Ну и в-третьих. — Лицо Шахова перекосилось, из чего следовало, что он все же задет «выродком» за живое. — Про отцов и детей мне проповедовать не нужно! Лучше никакой дочери, чем законченная морфинистка. А так — мне спасение, ей избавление. Dixi.[6]
Он зажег новую папиросу и с наслаждением затянулся.
— У, скотина… — жарко прошептал Алексею на ухо князь. И мечтательно прибавил: — Чем хамить, лучше бы кинулся он на генерала… Ух я б тогда! Тебе-то хорошо, ты хоть немножко душу отвел, когда его брал.
— Мало, — так же тихо, но с большим чувством ответил Романов, думая: вот есть гуманные люди, противники смертной казни, те же Достоевский с Толстым. Теоретически и нравственно они, наверное, правы. Но предъявить бы Федору Михайловичу со Львом Николаевичем господина подполковника да посмотреть, не сделают ли для него великие гуманисты исключение.
Его превосходительство метнул на шепчущихся взгляд, двинул бровями. Офицеры сделали одинаковые каменные лица.
— Ладно, про отцовские чувства не буду. — Жуковский расстегнул крючок на воротнике кителя, словно ему стало трудно дышать. — Давайте поговорим про виселицу, которая вас ждет не дождется.
Рука Шахова тоже схватилась за горло. Выходит, не такие уж стальные были нервы у изменника.
— Вы как, не поможете нам выйти на германского резидента? — небрежно, словно о каком-нибудь пустяке, спросил Жуковский.
Князь толкнул Романова коленкой: слушай, учись — начинается.
Тем же светским тоном арестованный осведомился:
— А что? Это избавило бы меня от виселицы?
— Безусловно. В обмен на резидента вы получите пистолет с одним патроном. Даю слово офицера.
Шахов разочарованно наморщил нос.
— Хоть бы что-нибудь новое придумали! На черта мне такие одолжения. Тем более что в этом случае одолжение вам сделаю я. Избавлю от неприятного судебного процесса. Скандал в прессе, нагоняи от начальства. А так застрелился раб Божий, и всё шито-крыто. Нет уж, батенька, мне пожалуйте суд, да по всей форме: с прокурором, с адвокатом. Немцы вон как наступают, уже Варшаву цапнули. Пока суд да дело, апелляция-конфирмация, они, глядишь, и Москву с Петроградом возьмут.
— Ну, повесить-то мы вас в любом случае успеем. Это я вам гарантирую. — Поразительно то, что Жуковский на негодяя вроде бы уже и не гневался, а разговаривал с ним спокойно, чуть ли не с удовольствием. — Но раз вы такой… практичный господин, у меня будет к вам другое предложение. Оно вам понравится. Только сначала вопрос, из чистого любопытства. Что ж вы дочку сами-то, собственными руками? Ведь неприятно, наверное. Даже вам. Попросили бы своих немецких друзей, они бы не отказали.
Глаза подполковника вспыхнули желтыми огоньками — кошка почуяла шанс. Сконфуженно разведя руками, Шахов признался:
— Совестно было просить. Дело-то семейное.
— Ну да, — понимающе кивнул генерал. — Вам ведь с немцами потом жить. Когда они Москву с Питером возьмут. Будут вами брезговать, руки не подадут… Вы от них эту историю вообще утаили бы, правда? Понимаю.
Он надел пенсне и наклонился к изменнику, смотря ему в глаза.
— Ну а теперь мое предложение. Вы выдаете нам резидента. Мы его не трогаем. Вас тоже не трогаем. Служите себе и дальше.
— Хотите, чтобы я сплавлял немцам чепуху, которой вы меня будете снабжать?
— Почему же чепуху? Это будут в высшей степени солидные, абсолютно достоверные сведения. Знаете, что мы еще сделаем? Мы переведем вас на другую должность, более интересную для немцев. Например, офицером особых поручений к генерал-квартирмейстеру. А то и в Ставку. Подумаем.
Прапорщик в панике оглянулся на Козловского. Неужели такое возможно?! Князь восторженно подмигнул: ай да Владимир Федорович, ай да голова!
— Хм, предложение заманчивое, — протянул Шахов. — Может быть, немцы и не возьмут Москву… Что-то наступление у них замедляется… Скажите, генерал, а буду ли я плюс к своему жалованью получать доплату от вашего ведомства?
Челюсть Жуковского брезгливо дрогнула.
— Будете. Сдельно.
Тогда Шахов погасил папиросу, вскочил со стула и вытянулся по стойке «смирно».
— Ну, раз я снова подполковник… Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, немцы платят мне помесячно плюс премиальные за каждый документ. Иногда выходит до восьми тысяч в месяц. Довольно странно, что вы предлагаете мне сдельную оплату.
— Так немцы будут и дальше вам платить, еще больше прежнего. Для вас двойная выгода. А мы с вами станем рассчитываться в зависимости от конкретного результата. Про виселицу опять же не забывайте, она тоже чего-то стоит, — сварливо ответил генерал.
— Ваше превосходительство, — громко сказал Романов, поднимаясь. — Позвольте выйти.
Жуковский рассеянно махнул: идите куда хотите, только не мешайте.
Быстрым шагом, чуть ли не бегом, прапорщик вышел за дверь.
Пустой коридор. Горит электричество. Стены отливают казенной маслянистой охрой. Глубокая ночь. За окнами черное небо с серой полосой на востоке — скоро рассвет, но день опять будет пасмурным.
Алексею было скверно. Во всех смыслах — и физически, и нравственно. Раскалывалась голова, ныло израненное тело, изнутри накатывала тошнота. Он отодрал оконную раму, которую, вероятно, не открывали с прошлого столетия. Вдохнул сырой воздух, но легче не стало. Прапорщика трясло. От усталости, от ярости, от гадливости.
Перестань, приказал он себе. Не бабься. Владимир Федорович только что блестяще провел классическую операцию по перевербовке вражеского шпиона. Теперь это двойной агент, причем за все ниточки его держим мы. Это большая удача, которая стоит выигранного сражения. Дальше события будут происходить так: немецкий Генштаб через Шахова станет получать очень ценные, абсолютно правдивые сведения, которые повысят котировку источника до наивысшей степени. А потом, в стратегически важный момент — скажем, накануне крупной фронтовой операции — по этому каналу вбросят дезинформацию. Немцы ее заглотят, и это может решить судьбу целой кампании или даже, чем черт не шутит, всей войны. Что по сравнению с такой грандиозной целью жизнь, подаренная мерзавцу, или жизнь, отнятая у больной обреченной девочки? Ерунда, мелочь.
И это действительно так.
Но отчего же на душе тошно? Просто невыносимо!
Рыжая кошка нашла-таки мусорный бак, на который запрыгнула и спаслась от верной гибели. Этот «мусорный бак» — контрразведывательная служба Российского государства. Организация, к которой имеет честь принадлежать и он, Алексей Романов.
Ничего отвратительного в профессии мусорщика нет, сказал прапорщик своему отражению в темном стекле. Без мусорщиков всё вокруг утонуло бы в грязи. А без разведки и контрразведки победить в современной войне нельзя. Кто-то должен этим заниматься. И чистюля, боящийся запачкаться, всегда проиграет противнику, который не останавливается ни перед чем.
— И всё же. Неужто нельзя как-нибудь по-другому? — спросил прапорщик Романов у своего призрачного двойника, сквозь которого просвечивал ночной город.
