десять же сейчас утра! Всю ночь он спал. Спал! Его рука, державшая уже вторую, с тех пор как он проснулся, сигарету, дрожала.
Медленно и осторожно он потушил ее и снова взобрался на антресоли. Эдит спала. Но он уже знал, что нужно делать. Он дотронулся, глядя на часы, до ее ноги, и секундная стрелка тут же остановилась. Терри затаил дыхание.
Не отнимая руки, он посмотрел в окно. На тротуаре стояла группа людей, только что вышедших из ресторана. Стояла, замерев на месте. Такси уехало, зеленый лимузин — тоже, но мусор еще не убирали. Один из стоявшей на тротуаре компании как раз собирался надеть плащ. Одну руку он уже успел сунуть в рукав, а другую держал наготове. И Терри со второго этажа мог видеть, что тот нахмурился. Все замерло. Освещение казалось каким-то нереальным. Человек с плащом продолжал хмуриться.
Но стоило Терри отстраниться от Эдит, как человек тут же надел плащ, машины помчались по улице в разные стороны, а освещение снова сделалось нормальным.
Терри снова коснулся Эдит, мягко положив руку на ее обнаженную спину. И тут же за окном словно кто-то резко включил прожектор, резкий свет которого парализовал всякое движение. Терри шумно выдохнул воздух.
— Эдит, вставай, — сказал он. — Что я тебе покажу!
Так они и не смогли понять, в чем тут дело, но никому ничего не говорили, решив, что все это каким- то образом связано с теорией относительности. В самом деле, они нашли чудесное местечко, где субъективное время мчалось с огромной скоростью, тогда как окружающий их мир оставался совершенно неподвижным.
Это правило, однако, действовало только на антресолях и только в тот миг, когда они касались друг друга. И в таком состоянии они могли находиться часами и даже целыми днями, вот только не могли подсчитать, как долго длилось это загадочное «время», которое позволяло им без зазрения совести предаваться любовным утехам, спать, читать и беседовать.
Позже они обнаружили, что во время ссор правило это не действует: наручные часы Терри и будильник Эдит продолжали идти, даже если они при этом касались друг друга. Правило требовало подлинной близости, в которой не было ничего намеренного.
Они быстро приспособились к чрезвычайно расширившему их возможности правилу. Оно позволяло им упиваться сознанием того, что своей любовью они отгорожены от остального мира и что они лучше его. Умножались их успехи по службе, у них стало больше времени для труда и забав, а если у кого-то из них возникали неприятности на работе, нужно было подтянуться или принять срочное решение, то один прикасался в постели к другому — и можно было сколько угодно продумывать предстоящее выступление, картинку на обложке журнала или материалы дела, готовившегося для рассмотрения в суде.
Иногда они устраивали так называемые выходные; ходили за продуктами и готовили на пять-шесть дней, стараясь, впрочем, как можно дольше оставаться в своей постели на антресолях и, прикоснувшись друг к другу, читать, писать, размышлять или заниматься любовью. Терри устроил над постелью полки, куда перенес все книги по искусству, а она держала теперь на своем карнизе всевозможные справочники и пачки бумаги для заметок. Терри повесил на стены по зеркалу, а одно прикрепил к потолку — отчасти ради секса, отчасти ради того, чтобы визуально увеличить помещение, сделать его не таким замкнутым.
Еда у них всегда была горячей и свежей: поскольку время останавливалось, обед, можно сказать, переходил в ужин, а тот — в завтрак. Вот только смотреть телевизор и слушать пластинки они не могли, потому что, когда они касались друг друга, ни один механизм не действовал.
Случалось, потехи ради, они наблюдали из окна за людьми на улице, то останавливая, то снова приводя их в движение, однако вскоре им это надоело.
Оба становились все богаче, продвигаясь по службе и получая все больше денег, а относительно низкая квартплата способствовала росту накоплений. Теперь тем более не могло быть речи о том, чтобы куда-то переехать: другого такого места просто не существовало.
В компаниях они всегда задерживались дольше других; они поддразнивали знакомых и коллег, когда те начинали выказывать усталость или нежелание кутить всю ночь. Порой они раздражали окружающих своими ясными глазами и бодрым видом, независимо от того, сколь долго продолжалось веселье и как много было выпито, независимо от того, сколь шумной и утомительной была пирушка. Эти двое всегда казались свежими, веселыми и чуточку самодовольными.
Однако прошел год, они начали уставать от компаний, от друзей, которые их только утомляли, и они теперь редко выходили из дому. Не надоедало им одно-единственное место, которое Эдит называла «нашей маленькой кроваткой» и куда они неизменно возвращались. Центром их жизни сделался большой поролоновый матрац, полка-карниз в локоть шириной, очень небольшое пространство в ногах и у изголовья постели. Здесь им никогда не было скучно.
Требовалось лишь усвоить одно: нельзя ссориться, нельзя терять ощущение интимности, которого требовал этот феномен относительности. И они усвоили это легко, безо всяких споров. Каждый культивировал в себе это чувство и сумел так дисциплинировать свой ум, что он не допускал мысли о конфликте. Они занимались йогой — для тела и для духа — и трансцендентальной медитацией. Каждый имел свою мантру. Часто они замечали, что смотрят в разные зеркала. Жизнь за окном их больше не интересовала.
И тут Эдит сделала второе важное открытие. Однажды, когда Терри брился в ванной и часы его шли, он услышал, как она игриво зовет его:
— Кончай возиться, Терри. Я не хочу стареть понапрасну.
В ее голосе слышалось нетерпение. Он ополоснул лицо, наскоро вытер его полотенцем и поднялся на антресоли.
— Что ты имеешь в виду?
— Скорей, скорей, дурачок, — торопила она. — Ну прикоснись же ко мне.
Терри положил руку на ее плечо. И увидел, как за окном человек, шедший по тротуару, замер на ходу, а свет вдруг померк, как если бы произошло затмение солнца.
— Что значит «стареть понапрасну»? — переспросил он.
Она окинула его задумчивым взглядом.
— В реальном мире прошло уже почти пять лет, — сказала она. «Реальным миром» было для них время, прожитое среди других людей. — Но, вероятно, не менее пяти лет мы провели в этой постели, в остановившемся времени. И оно нас не состарило.
— Но каким образом… — начал было он.
— Не знаю. Мне известно лишь одно — мы нисколько не старше других.
Он обернулся к зеркалу, висевшему в ногах и вгляделся в отражение, говорившее, что он по- прежнему молод и крепок телом, что у него завидный цвет лица. Он улыбнулся про себя: надо прикрепить его так, чтобы можно было бриться в постели.
Иногда они выбирали время, нравившееся им больше всего, когда улицы были пустынны, а свет мягок, и, коснувшись друг друга, впадали в блаженное состояние соития и сна, перемежающихся с едой.
Внешним миром они почти перестали интересоваться. У обоих на банковских счетах были уже изрядные суммы, у обоих была высококлассная, однако не требовавшая присутствия работа; все наставления Эдит выполнялись ассистентами, и три молодых человека доделывали иллюстрации, идеи которых Терри набрасывал на бумаге лежа у себя на антресолях. Вот только ночи порой становились бесконечными, и им приходилось отодвигаться друг от друга, чтобы наконец пришло утро и можно было снова заняться трудом, сменить ритм существования.
Однако делать это им хотелось все меньше и меньше. Каждый научился проводить свои «часы» неподвижно, уставясь в зеркало или в окно, оберегая себя от разрушительного действия настоящего времени и вынужденных движений. Но втайне от другого каждый из них уже был поглощен собственной аморальностью. В этой постели на антресолях можно было жить вечно, оставаясь в полном уме и добром здравии. И здесь уже не было речи об интересе к чему-либо или о скуке; погруженные глубоко в себя, они двигались отдельно друг от друга, презрев эти различия. Каждый в глубине души лелеял фараонову мечту о вечной жизни. Они нашли пирамиду, вознесшую их над потоком обыденности.
Однажды осенним утром, которое длилось для них чуть ли не две недели, он, проснувшись, взглянул на нее и сказал:
