Вечером, одолев больше тысячи километров, мы добрались до Суздаля.
— Куда сворачивать, я уж и не помню, — бормотал Бык, вглядываясь в темную трассу. — Не разберешь тут.
— Если на Москву, то прямо, — ответил я. — Вон указатель.
— Да не в Москву, к отцу Клименту! Надо ж с ним повидаться. Он где-то тут окопался, недалеко. Вознесенка деревня называется. Я у него весной был, умучился искать. Он сперва в монастыре обитал, под Суздалем, как путевый. Мужской монастырь, солидный такой, даже для гостей домишки имеются, без удобств правда. Настоятели там и старцы. И дорога нормальная. С год он там покантовался, а после его каким-то ветром занесло в эту Вознесенку. И он там церковь нашел, старую. Еще до Рождества Христова ее строили, может такое быть, нет?
— Маловероятно, — ответил я, невольно улыбнувшись.
— Ну, я не очень в этом разбираюсь, — признался Бык, не смущаясь, — но церковь очень старинная, сразу видать. Вся разрушенная. Считай, ничего от нее не осталось. И вот он, короче, заходит в эту церковь, смотрит че-почем, и вдруг с потолка здоровенный шматок штукатурки как долбанется! Бах! Два сантиметра левее — и ему бы по тыкве! Повезло. Че ты смеешься, я те его слова передаю. Убить, может, и не убило бы, но дураком на всю жизнь мог остаться. Но самое стремное, что под этой штукатуркой картинка была. Фреска, а на ней Богородица. Видать, раньше, при царе, там все стены были этими фресками разрисованы, а при советской власти их известкой замазали, чтоб люди в Бога не верили. Ну, отец Климент просек поляну, сразу к настоятелю. Дескать, извиняй, папаша, мне знак был. Позвали меня, должен я эту церковь восстановить своими руками. А настоятель ихний, суровый такой дед, — видал я его, — не отпускает. Ты только пришел, а уже наружу просишься, пятое, десятое. Но отец Климент тоже упертый. Взял настоятеля, потом еще какого-то, который у монахов в большом авторитете, и привел их в эту церковь. Те фреску увидели — прибалдели. В натуре знак. Тут уж им деваться некуда, отпустили его, вроде как послух такой ему дали — храм восстанавливать. Так что он теперь в этой церкви, считай, на постоянку зачалился, а в монастырь на службы ходит. — Бык свернул на проселочную дорогу. — Он вообще конкретный пацан, отец Климент. Не любит разводить. У него или так, или так. А чтоб одно из двух — это он не признает. Его Хромой за то боится.
Мы въехали в поселок, состоявший из нескольких старых перекошенных изб, теснившихся по обе стороны от разбитой колеи. Ни асфальта, ни фонарей, ни других признаков цивилизации здесь не наблюдалось. Бык сбросил скорость, но тяжелый «мерседес» все равно то и дело елозил брюхом по земле.
— Как тут жить, ума не приложу! — недоумевал Бык. — В натуре со скуки сдохнешь. Молодежь давно уехала, одни старики остались. Их от электричества уж отключили за неуплату, да отец Климент по времянке их запи-тал прям от проводов. Я его прикалываю: что ж ты, мол, батя, нам трешь, что воровать — грех, а сам государство обуваешь? Тоже мне, монах! А он мне: Бог свет всем дал, значит, свет общаковый, я его людям возвращаю. Местные его слушаются, че скажет, то и делают. Он им и за попа, и за бригадира. Если че не поделят, к нему идут, он им рамс раскидывает. Пацана маленького где-то тут подобрал, бездомного. Больной на голову пацан, ни читать, ни писать, три слова знает, да и тех не разберешь. Отец Климент его, слышь, и кормит, и учит. Только смысл его учить, если пацан все равно ниче не понимает? Лучше б овчарку завел, немецкую. Я ему предлагал щенка привезти... Ты, дура охерелая, куда прешь! — неожиданно крикнул он, прервавшись.
Убаюканный его рассказом, я подскочил.
— Ты это кому?
— Да курицу задавил! — с досадой отозвался Бык. — В натуре хоть глаз выколи, ниче не видно! Колхозаны не следят, вот живность и шастает, где попало. Примета, между прочим, плохая скотину давить.
— Курица — не скотина, — утешил я.
— А кто, человек, что ли?
Бык заметно расстроился. Как все бандиты, он был суеверен.
Миновав поселок, мы приблизились к развалинам стоявшей на отшибе церкви. В промозглых осенних сумерках руины производили унылое впечатление. Ни крестов, ни куполов на храме было, кирпичная кладка снаружи по большей части была разрушена. Просторная территория вокруг церкви была когда-то отгорожена забором, но сохранились лишь каменные ворота. Что касается досок, то их, вероятно, давно растащили на дрова местные жители.
Оставив машины у входа, мы вошли в храм. Внутри было темно, холодно и пусто. Голые стены, как и рассказывал Бык, были замазаны неровным толстым слоем штукатурки. Пол отсутствовал — лишь голая неровная земля, местами в ямах. Крыша кое-где зияла дырами. Место, где раньше располагался алтарь, было отгорожено какой-то древней дырявой ширмой, к которой крепились бумажные иконы. Одна изображала Спасителя, другая — Божью Матерь, третья — двух святых, то ли Бориса и Глеба, то ли Кирилла и Мефодия. Перед иконой Христа на колченогом табурете горела лампадка.
— Вон, гляди! — толкнул меня Бык, указывая наверх.
Там, из-под штукатурки, выступало изображение Богородицы, будто хрупкий весенний росток из-под пожелтевшего мертвого снега. Тонкий прекрасный лик печально смотрел на нас, кисть правой руки с полупрозрачными пальцами была поднята.
— В натуре стибает! — прошептал Бык. — Может, и правда знак?
В притворе прямо на земле лежало несколько изжеванных матрасов, прикрытых разноцветным тряпьем. На них возился парнишка лет одиннадцати с непомерно большой головой, одутловатым лицом в пятнах зеленки и маленькими круглыми глазками. Зажав в кулаке карандаш, он с силой возил им по куску картона, сдирая поверхность, затем принимался его грызть. Погруженный в этот творческий процесс, он не услышал, как мы вошли, или не обратил внимания.
— Привет, Артемка, — окликнул его Бык.
Артемка качнулся назад и испуганно уставился на нас.
— Свои, свои, — успокоил Бык. — А батя где?
Лицо Артемки сморщилось, он захныкал, неуклюже поднялся и, хромая, заковылял к выходу, стараясь держаться от нас подальше. Следом за ним мы обогнули церковь и приблизились к приземистому заброшенному строению, откуда доносились звуки пилы. У стены стояла тачка, полная разного мусора. Артемка шмыгнул внутрь, а мы остались снаружи.
— Отец Климент! — позвал Бык. — Батяня!
Из помещения показался огромный парень, перемазанный ржавчиной и мазутом. Ему было лет тридцать с небольшим. Мощные плечи, покрытые татуировками, выступали из грязной майки. На одном плече я прочел «ВДВ». Оловянный нательный крестик, болтавшийся на бычьей шее, казался крохотным. Длинные каштановые волосы были забраны на затылке в косичку. На обветренном грубом лице с каштановой бородкой выделялись ясные ореховые глаза. Таких монахов я еще не видел.
Артемка, вцепившись в него двумя руками, боязливо выглядывал из-за его спины.
— Тати нощные! — радостно ахнул отец Климент, завидев нас. — Каким ветром вас принесло? — и он стиснул Быка в объятиях.
— Да тише ты, — взмолился Бык, — ребра мне поломаешь, бугай здоровый!
Отец Климент обнялся с Хромым и Тещей, но уже не с той теплотой. Потом подошла моя очередь.
— Андрей, — представил меня Бык, — близкий наш.
— Тоже хулиганишь? — спросил отец Климент, оглядывая меня своими ясными глазами.
— Не, — ответил вместо меня Бык. — Он у нас интеллигентный человек, только в розыске.
— Бывает с интеллигентами, — согласился отец Климент и крепко пожал мне руку. — А че брови в сечке? Боксер, что ль?
— Занимался когда-то.
— Мухач? — в его тоне звучало пренебрежение, свойственное тяжеловесам по отношению к своим более легким собратьям.
