Вдвоем по кабинету вышагивать было неудобно, и вскоре Томин уступил плацдарм, заняв позицию у зарешеченного окна. Знаменский приостанавливался, Томин угадывал вопрос: что, обычный врун и пропойца? И безмолвно же извинялся: сплоховал, дескать. Наконец высказался:
— Такой показался серый, лапчатый.
— Лапчатый, как же… перепончатый… гусь… с яблоками… Только от какой яблоньки?.. Саша, нужно в канцелярии быстро посмотреть все, что за ним записано. Может, он жалобы подает, режим нарушает, всякое лыко в строку. Вернешься — врезайся. Вопрос справа, вопрос слева, темп.
Оставшись один, он потер лицо ладонью, на ощупь прогоняя с него решимость, напряжение и прочие неуместные сейчас эмоции. Бродягу встретил приветливо.
— Присаживайтесь, Федотов. Могу вас порадовать — проверки как будто подходят к концу.
— А чего мне радоваться? — хотя, конечно, испытал облегчение. — После суда пошлют в колонию, там надо лес пилить или еще чего делать. А так сижу — срок идет.
— Первый раз вижу человека, которому нравится в тюрьме. Или компания больно хороша?
— Ничего, сидим дружно.
— И не скучно в четырех стенах?
— Бывает. И без водки, понятно, туго. Но как вспомнишь ночевки под забором… тут хоть койка есть.
— А домой никогда не тянет? Мать совсем одна.
— Мать жалко. Да она уже, наверно, меня похоронила. Столько лет…
— Матери, Федотов, до смерти ждут. Хоть бы написали.
— Что-то допрос сегодня чудной, — кривовато хмыкнул тот.
— Попытка разговора по душам. Но не настаиваю. Давно хотел спросить: чем вы жили? Ведь надо есть, надо одеваться. И это годами!
— Очень верно говорите. Каждый день — целая морока. Собачья жизнь. Иногда до того тоска возьмет… — причитания горемычного сиротки.
— Мы ведь решили без задушевности. Мне нужно официально записать, на какие средства вы существовали. Охарактеризовать, так сказать, ваш модус вивенди.
— Модус чего?
— Образ жизни.
— Официально? Ну, официально запишите так, — он продиктовал: — Существовал на различные случайные заработки, не носящие преступного характера. — И пояснил свою юридическую грамотность: — С культурными людьми сижу, всему научат.
— Насчет случайных заработков подробнее.
— Кому чемодан донесешь, кому огород вскопаешь, дров наколешь. Иной раз у бабы переночуешь — на дорогу троячок сунет.
— На это не просуществуешь.
— Иногда попутчик накормит. А то еще промысел: поезд пришел, ставят его в тупик. Бутылки соберешь по вагонам — и порядок. Статьи за это нет, а харчи есть.
— Охота вам лапти плести?
— Лапти?
— В смысле — языком.
Еще частичка туда же, в осадок.
— А-а, языком… Ваше дело проверить. Может, я правду говорю, почем вы знаете?
— В каких городах за последние годы побывали?
— Разве вспомнишь! Еду, бывало, а тут контролер идет или из окна вид красивый. Слезаю. Так тебя жизнь несет и несет. Вчера пальмы, завтра снег. А запоминать — сами подумайте — на кой черт мне запоминать, я не турист какой-нибудь.
Это уж верно.
— Откуда вы попали в Москву?
— Откуда? Издалека.
Что-то поразило Знаменского. Мелькнуло: первое слово, которое сказано своим, настоящим голосом.
— Поточнее, пожалуйста.
— Ах, гражданин следователь, мир велик.
— Мир-то велик, а в Москву-то зачем?
— Видно, судьба. Почитай, с детства мечтал увидеть.
Опять же своим, настоящим голосом.
Будь у Знаменского загривок, на нем враждебно взъерошилась бы шерсть. Он не знал, почему благодушные нотки в ответе сработали именно так, но пахнуло резко чужим, чуждым. Мечтал увидеть… он мечтал увидеть…
— Белокаменную? — неожиданно для себя тихо и медленно произнес Знаменский.
Хлоп! — глаза провалились куда-то внутрь, на месте их между веками были равнодушные стеклянные шарики, и человек бормотнул скороговоркой:
— Ну да, столицу нашей Родины.
Вошел Томин, Знаменский очнулся, обнаружил себя в нелепой позе: почти лежащим грудью на столе с вытянутой в сторону допрашиваемого шеей… что за наваждение! Выпрямился, принял достойный вид, но с загривком сладить не мог, там по-прежнему шевелилось и дыбилось. Чем-то требуется элементарным продолжить для успокоения.
— Укажите конкретно деревни, где вы работали с плотниками, уйдя из дому. И что именно строили.
— Пьянствовал я в то время. Помню, тут колодец, там сарай, но конкретно указать не могу.
— Полюбуйся, Саша, амнезия.
Тот передвинулся за спину Знаменского для удобства любования бомжем. «Амнезию» сунули Знаменскому на язык некие подспудные силы, и они же заставили пристально следить, отзовется ли бродяга на латинский термин.
— Слушайте, Федотов! Ваше поведение подозрительно! Категорическое нежелание называть какие-либо пункты, где…
Знаменский испробовал металлический тембр, и тотчас бродяга взвинченно окрысился:
— А мне непонятно, к чему этот треп! При чем тут обвинение, которое мне предъявлено?!
— Обвинение еще не предъявлено. Я еще не уверен в его содержании, — вполголоса возразил Знаменский.
— Извините, гражданин следователь, погорячился, — он ссутулил широченные плечи в показном смирении. — У нас в камере коечка освобождается у окна. Ребята собирались ее разыгрывать. Может, я пойду? Поучаствую? Жизнь-то, ее везде хочется прожить покрасивее.
— Исключительно меткое замечание, — подхватил Томин. — Но ваша коечка и сейчас у окна. Крайняя в левом ряду. Что скажете?
— Скажу, что такие ваши приемы противоречат нормам законности. Я буду жаловаться прокурору!
Зазвонил телефон, Томин снял трубку и передал Знаменскому.
— Братишка.
— Колька? Привет… С двумя неизвестными? У меня тут с одним, и то никак не решу… Честное знаменское… А ты еще разочек, настойчивее. Прежде всего потребуй у них документы, у неизвестных, — он разъединился. — По-моему, мать просто подослала его выведать, скоро ли я.
— Между прочим, не лишено актуальности.
— Давай все-таки подумаем, что нам дал…
— …этот пустой допрос?
— Отсутствие информации — тоже своего рода информация, особенно если сообразить, куда и зачем она делась.
— Ну, давай пометем по сусекам.
— Начнем с конца.
— Почему он психанул? Он же не всерьез.
— Разумеется. Но впервые позволил себе такой тон.
— Может, думал прощупать тебя на слабину? Дескать, я заору, он заорет. Что-нибудь лишнее брякнет, понятнее станет, чего прицепился.
— Нет, он решил закруглить допрос.
— Да? Пожалуй. Осточертели твои географические изыскания: где — куда — откуда. Между прочим, верный признак, что за ним везде хвосты. Стоит ему произнести «Курск» или какая-нибудь «Епифань» — и мы вцепимся намертво: какой там вокзал, какой памятник на площади, чем торгуют бабы на базаре. Значит, надо называть место, где правда был. А где был, там либо обворовал, либо ограбил.
— Не укладывается он в рамки вора. Даю голову на отсечение, он понимает, что значит «модус вивенди», понимает, что «амнезия» — потеря памяти. И не слышал песни «Расскажи, расскажи, бродяга». Что такое рядовой бомж? Тупой, опустившийся пьянчуга. А Федотов? Весь собран в кулак! Вспомни, как он уклонялся от обострения темы. Как не давал сократить дистанцию. Для той вульгарной игры, которая шла, его броски и пируэты слишком выверены.
— Преувеличиваешь, Паша.
Знаменский взял из шкафа книгу, выбрал страницу, сунул Томину.
— Читай, я засеку время.
— Лучше ты, я малограмотный.
— Читай, говорят.
Томин прочел.
— Пятьдесят три секунды, — констатировал Знаменский. — Против его сорока… У нас с ним на уровне подкидного, а он держится, как преферансист. В свете вышеизложенного что собираешься делать?
— Пойти ужинать наконец. Потом посмотреть по Интервидению матч с югославами. И потом спать, — он направился к двери. — Завтра пошевелюсь: получу в Бутырке описание его личных вещей. Спрошу, не было ли передач. Кстати, та камерная драка занесена в его карточку, можешь ее упомянуть.
Завтра воскресенье, но Саша пошевелится. Не имей сто рублей…
— Слушай, обязательно список книг, которые выдавала Петрову-Федотову библиотека. И позвони в Первомайский. Пусть там проверят, не присылал ли каких-нибудь матери переводов, посылок, заказных писем. Словом, то, что на почте регистрируется.
— Это все просто. А вот хвосты… Мать честная! Утону я в старых сводках. Утону и не выплыву! Идешь?
В городе стояла весна. Праздничная, неповторимая.
