искаженные? — продолжал он, отмахнувшись от меня, как от мухи. — Только ли для зашифровки этих секретов? Но для этого можно было и не заниматься сочинением нового языка — достаточно лишь зашифровать записи цифрами или условными значками, как это сделали пираты в рассказе Эдгара По.
Он помолчал и добавил:
— Ты обрати внимание, что этот загадочный язык был, видимо, каким-то очень простым, логичным и ясным, поэтому многие слова так быстро и легко и расшифровала машина…
— Ну и что же ты хочешь, наконец, сказать?
— «Что-то вроде эсперанто», — определил его Виктор Крылов. А его логический ум очень точно схватывает такие вещи…
Мишка свирепо посмотрел на меня — не смеюсь ли, как он в свое время над Аликом, и продолжал:
— Чем больше я раздумывал над тем, что мы узнали в процессе подготовки программы для машины, тем больше внутренне соглашался с этим определением. Да, по простоте грамматических форм, логичности и лаконизму язык этого документа весьма напоминает эсперанто.
Тут уж я не выдержал:
— Эсперанто в первом веке до нашей эры? Ты перечитал слишком много книг по лингвистике! Слушай, это все из той же серии гениальных, но забытых открытий древних. Стальные колонны, которые не ржавеют, марсиане в пустыне Сахара, металлические гвозди и булавки, якобы найденные в доисторических слоях известняка… Все это могут сочинять только люди, как ты, совершенно не знакомые с реальным бытом людей древности. Рабовладельческий строй, греческие города окружены враждебными племенами скифов и тавров, не имеющих еще своей письменности, — ну, скажи мне на милость, с чего это греческому жрецу из храма Асклепия вдруг взбредет в голову сочинять в такой обстановке эсперанто для облегчения и укрепления международных связей? Вопиющее отсутствие малейшего чувства историзма! Нет уж, ты лучше почаще вспоминай ядовитые, но совершенно справедливые слова Марка Твена: «Сведения, которыми не обладали древние, были очень обширны…»
— Ладно, будем считать, что этого разговора не было. Что ты собираешься дальше делать?
— Копать, искать! Раз этот жрец вел шифрованные записи, значит и прятал их в каком-нибудь тайнике. И, конечно, не успел оттуда забрать во время ночного внезапного нападения. Надо найти этот тайник! Надо будет — подожгу вашу проклятую площадку для танцев, но докопаюсь до тайника!
— Нет, все-таки придется тебя, видно, связывать и отправлять в сумасшедший дом… Но ладно, я пока никому не выдам, что ты рехнулся, только присылай мне побольше обгорелых кирпичиков для анализов.
Дались ему эти кирпичи!..
3
Снова берет слово А. Скорчинский
Новый раскопочный сезон я решил начать с планомерного повторного обследования всех развалин храма Асклепия. Храм имел в плане форму буквы «Т». Мы вскрыли левое крыло и центральную часть. Правое крыло, к сожалению, было для нас недоступным: на его месте уже выстроен санаторий…
Каморка писца-раба, где мы нашли остатки корзинки с папирусом, находилась как раз в окончании левого плеча буквы «Т». Я предполагал, что и все правое крыло занимали, вероятно, служебные помещения. Вряд ли там мог находиться тайник. Вернее всего, его следовало искать где-то поблизости от центральных помещений, где располагались жертвенники и жили жрецы.
Вся эта часть была раскопана еще в прошлом году. Но мы начали ее обследовать заново, понимая, что при обычных раскопках тайник вполне можно пропустить, если не искать его специально.
Заново, сантиметр за сантиметром, я сам перекапывал всю землю в прошлогоднем раскопе. Мне помогал Алик Рогов, но вскоре ему эта работа, видимо, начала казаться пустой тратой времени. Он копал равнодушно, только «отбывал время» до конца работы, а потом немедленно смывал всю пыль и грязь и куда-то отправлялся на весь вечер.
Я долго не мог понять, куда же это он исчезает по вечерам, пока не увидел, заглянув случайно в его палатку, акваланг. Значит, прошлогодний визит Мишки все-таки оставил свои плоды: мои мальчики тоже заметили, что море у них под боком. Недоставало еще только, когда Мишка нагрянет в очередной отпуск, чтобы они додумались вместе с ним нырять в это злополучное подземное озеро.
Но я ошибся.
Однажды вечером я сидел в палатке и заполнял дневник раскопок. Алик исчез, как обычно, сразу после работы, прихватив акваланг. Солнце уже скатилось за горы, в палатке становилось темновато. Пора было зажигать фонарь.
И вдруг входной полог откинулся, и в палатку просунулась лохматая голова Алика. Все лицо у него было перемазано глиной. Уж не случилось ли чего?
— Алексей Николаевич… Я скелет нашел, — торопливо забормотал Алик, с трудом втискивая в палатку свое долговязое тело и зачем-то еще волоча за собой акваланг, тоже весь перепачканный грязью.
— Где? Какой скелет? Утопленник, что ли?
— Да нет, не в море, а в той пещере, что осенью разведывали. Я решил ее хорошенько обследовать. Нырял несколько раз в подземное озеро, там вторая пещера…
Так вот куда, оказывается, отправлялся он каждый вечер с аквалангом! А я-то думал, будто он спокойно ныряет в море, как все нормальные люди…
— Ничего особенного не обнаружил… А вот сегодня в боковом кармане нашел скелет, — продолжал он бессвязно рассказывать.
— В каком кармане?
— Да это так у нас, спелеологов, подземные тупики называются. Такой небольшой грот, а в нем скелет.
— Древнее захоронение?
— Не знаю, не смог определить. Надо вам самому посмотреть.
Больше я от него ничего толком не мог добиться. Отправляться в пещеру на ночь глядя было опасно. Решили подождать утра.
— А как же ты туда один лазил? — напустился я на него. — Еще хвастался, будто опытный пещерник. Разве можно такие вещи делать?
— Да я не один, — смущенно оправдывался Алик, тщетно пытаясь стереть с разгоряченного лица грязь и только размазывая ее еще больше. — Павлик Курашов со мной ходил для страховки и оставался на берегу озера, пока я нырял. И каждый раз мы у входа записку клали с указанием времени, когда вошли в пещеру и когда предполагаем вернуться. Так что я все правила безопасности соблюдал. Да и товарищи знали, куда мы отправились.
— Значит, тайком от меня?
— Почему тайком? — пробормотал он. — Обследовали пещеру в свободное время. Никто не может нам запретить спортом заниматься после работы, верно? А вам и ребятам не говорили, чтобы не создавать вокруг этого дела нездорового ажиотажа…
— Вот я тебе покажу нездоровый ажиотаж за нарушение экспедиционной дисциплины, — погрозил я ему кулаком, хотя это, пожалуй, было несколько непедагогично. — Ты забыл, что все-таки в экспедиции находишься, а не на курорт дикарем приехал? Я же за каждого из вас головой отвечаю и в рабочее и в нерабочее время! А теперь ступай умойся… пещерный житель.
Лезть в эту пещеру да еще нырять в подземное озеро мне, признаться, вовсе не улыбалось. Но нельзя же оставить древнее погребение необследованным!
Утром, никому не говоря, я поручил одному из студентов заменить меня на раскопках, а сам в сопровождении Алика и Павлика Мурашова отправился в пещеру. Акваланг у нас один, но Алик прихватил еще маску с дыхательной трубкой, сказав, что хорошо изучил, как надо нырять, и вполне обойдется этим нехитрым снаряжением.
У входа в пещеру мы оставили записку: вошли во столько-то, предполагаем вернуться не позднее шести часов вечера. Об этом же было сообщено и моему заместителю на раскопках.
Всю подземную дорогу до самого озера мы преодолели без каких-либо осложнений. Алик проходил тут не раз и тщательно разметил путь меловыми стрелками на стенах.
Вот и озеро. Вода в нем при свете наших трех фонарей казалась совсем черной, густой и маслянистой, сверкала, словно нефть. При мысли, что придется нырять в нее, у меня мурашки пробежали по коже. Но Алик быстро разделся, деловито приладил маску, одновременно инструктируя меня:
— Как нырнете, плывите у самого дна, чтобы головой о скалу не стукнуться. Это недалеко, метра три с половиной всего будет. Потом можно всплывать. Я пойду первым и вам посвечу там при выходе.
Потом он придирчиво проверил, хорошо ли упакованы в резиновый, непроницаемый для воды мешок фотоаппарат с лампой-вспышкой и блокнот. Я захватил все, чтобы прямо на месте, как полагается, сфотографировать и зарисовать находки, прежде чем их исследовать.
Сборы были закончены. Поежившись, я смотрел, как Алик, придерживаясь за камни, входит в черную воду и исчезает в ней с головой. Теперь моя очередь. Павлик остался на берегу с нашей одеждой.
Очень неприятное было это ощущение, когда я начал погружаться в холодную и грязную воду. В ней скопилось так много ила, что она казалась липкой и вязкой. Невольно хотелось поскорее вылезти из этой подземной трясины.
Казалось, я физически чувствовал, как тяжко давит на меня вся громада скалы, нависшей сверху. И я невольно почти полз по илистому дну, прижимался к нему всем телом — и так и выполз на берег, весь измазанный.
Внезапно в глаза мне ударил свет фонаря. Сквозь мутные потеки грязной воды на стекле маски я смутно увидел Алика, протягивавшего руку. Он помог мне выбраться на скользкий берег и снять акваланг.
Подземный зал, в который мы попали таким необычным способом, был, видимо, громаден. Наши фонарики вырывали из мглы то сверкающие исполинские сосульки сталактитов, свисавшие откуда-то сверху, с невидимого нам потолка, то кусок скалы, весь усеянный острыми кристаллами неправильной формы. А дальше все пряталось во тьме. Вдоль одной стены выстроились тонкие известковые колонны, напоминая трубы огромного органа. Известковые натеки покрывали все стены, словно причудливые драпировки и кружева. И всюду негромко журчала, звенела, шепталась вода, бесчисленными ручейками вливаясь в подземное озеро…
Но рассматривать зал некогда. Алик тянет меня куда-то в сторону, где тьма кажется особенно густой и мрачной.
Мы бочком пробираемся мимо скалы, ощетинившейся острыми шипами. Потом, пыхтя и задыхаясь, почти ползком пробираемся по узкому проходу. Алик поднимается во весь рост и нащупывает лучом фонарика небольшую площадку под нависшей козырьком скалой.
— Вот, смотрите, — хрипло произносит он.
Я направляю свет своего фонарика туда же, под нависшую скалу, и медленно подхожу поближе.
Скелет лежит в небольшой нише, рассматривать его трудно. Но сначала нужно выполнить первое железное правило: сфотографировать и зарисовать находку, прежде чем притрагиваться к ней. Сколько случаев известно в истории археологии, когда от прикосновения неопытной руки рассыпались, моментально превращались в прах, в пыль весьма ценные
