- это она в том углу была, на диване, у окна. Она бессовестно меня обманывала последние месяцы, а до этого с Волгиным стихи, говорила, читаем, про физиков и лириков.
Весной Волгин уехал на практику, и я вздохнул с облегчением. Через месяц опять затор в отношениях - она снова отсутствует, взгляд мечется, губы облизывает, как всегда, когда хочет обмануть. И все равно я не поверил, когда увидел их.. Ведь довольно темно там было, к тому же против окна. А в поезде до меня дошло, что я дурак и ничтожество, надо полностью объясниться с ней и уехать, захлопнув за собой дверь, без глупых надежд. Я должен был тут же все выяснить, и не мог ждать ни минуты! Даже забыл про свой чемоданчик на верхней полке, в нем несколько книг, трусы, полотенце и рубашка, а носки я стирал и сушил, они у меня были одни. Сошел на полустанке, рядом с ее домом. За леском военный городок, там она летом жила у отца, а зимой мы жили в общежитии при университете.
Я шел по пружинящему вереску, по тропинке, по серой как зола земле, стараясь не наступать на моих любимых муравьев. И на повороте налетел на нее. За час успела обернуться! На плечах шаль, несмотря на жару, бусы свисают на грудь, я терпеть не мог эти крестьянские замашки, и при мне она носила вокруг шеи тонкие две ниточки. Вырядилась и побежала, не успел я отъехать.
Она от неожиданности ойкнула, синие глаза округлились. ' Надо же, ты прямо фокусник...'
'Завтра поеду, вспомнил дело одно...'
Она старательно уводила меня куда-то в сторону. Потом я догадался, место встречи было недалеко. Я устал от ее проделок, уйти бы с ней подальше, где никого, и все, наконец, выложить ей, решить начистоту.
'Хочет, не хочет, любит - не любит...' Пусть не виляет, скажет, как есть.
Мы шли сначала в сторону военного городка, потом свернули в старый засохший ельник, обошли песчаные дюны, пахнувшие кислым железом.
Городок постепенно таял, вояки, те, кто сидел прочно, перебирались в Таллинн, другие уезжали в Россию, и осталось несколько десятков домиков, в одном из них жил ее отец, майор-пенсионер, алкоголик, он меня терпеть не мог. Я был для него чужак, а то, что будущий ученый, так это 'не для нас', он говорил. Теперь я лучше понимаю его. Пунин очаровал его рассказами о родной деревне, и выпить был не дурак.
Мы шли и спорили, я все добивался - ' Поженимся?'
'А ты кто будешь - аспирантик?'
Меня это возмущало - ну, и что? Ее расчетливость меня коробила. Совсем рядом, метрах в трехстах должно было быть море, ветер доносил запах гниющих водорослей. Мы вышли на поляну - ветхий заборчик, развалившийся дом, сарай, в пять или шесть рядов натянуты провода, на них остатки тяжелых сетей, какие-то тряпки... Бывший хутор, потом, наверное, жили случайные люди, но уже давно никого. Тихо. Я расхотел спорить, все думал, как бы сделать так, чтобы она снова меня любила, что для этого сказать.... Она же спорила, кривлялась, хохотала, насмешничала, а потом стала прятаться от меня за рядами сетей, доходивших почти до земли. Меня это раздражало, я хотел мира, спокойствия, и уверенности, что все сохранится, чтобы уехать и знать - она здесь, но моя, и беспокоиться нечего. Эгоистическая, конечно, страсть. Вовремя признаться надо было, самому признаться, рассказать про ноги, а там уж как получится. Ничего бы не получилось... Все равно, я молчал, и своего дождался.
Она пряталась и убегала, а потом неожиданно возникала в соседнем ряду.
Просунет руку в щель между сетями, пихнет меня или щипнет, и снова убегает. Догнать ее я не мог, ноги не позволяли. Я постоянно должен был скрывать свой недостаток. Ты такой солидный... - она говорила. Я всегда двигался не спеша, зная, что спешка меня выдаст. Тогда же я потерял терпение и ковылял между рядами быстрей, чем обычно, и уже с раздражением отодвигал сети, отмахивался от них, отбрасывал, чтобы видеть ее кривляющееся личико, остановить его, и говорить глаза в глаза, всерьез, без дураков. Она была глупой, что поделаешь, но и я был глуп. Нет, я был слеп. Я думал тогда, что если говорить долго и понятно, то можно убедить любого, чтобы воспринял твою правоту и справедливость. Только надо очень ясно сказать... доказать...донести... Во-вторых... опять мать... во-вторых, я чувствовал, что девочка эта нужна мне, без нее я останусь один на свете. Два года тому назад умерла мать, единственная личность, которой я был не безразличен. И я привык, прилепился к девчонке, которая почему-то приласкала меня, хотя видел ее бездарность, глупость и трезвое крестьянское разумение жизни, чуждое мне. Мать не была такой - она твердо стояла на ногах, но требовала от людей и себя невозможного, и в этом тоже, можно сказать, витала в облаках. Быть на пределе своих возможностей трудно, больно, страшно, и опасно тоже, совсем не все люди это хотят и могут, и не надо их за это презирать. Но это я понял потом, и поздно Она всячески избегала разговора. Надо было сообразить, плюнуть, повернуться и уйти. Нет, я не понимал, на что-то надеялся - суетился, ругался, уже со злостью отмахивался от сетей, раздвигал их, стараясь найти ее лицо.
Наконец, поймал. Она подкралась и стояла за спиной, в соседней ряду за сетями, я почувствовал там движение, протянул руку и схватил ее за плечо. Она взвизнула, но освободиться от моих пальцев не могла. Я развинул эти тряпки, притянул ее к себе. Она молча смотрела на меня, в расширенных зрачках метался страх. Разве она боялась меня?.. Я не знал этого, никогда не подозревал. И тут она выпалила мне в лицо:
- Отстань, не нарывайся. Уезжаешь - уезжай.
Я все не отпускал ее.
- Отпусти, - она говорит, - обманщик, тварь безногая!..
Я не нашел ничего лучшего, как спросить - 'кто тебе сказал?..'
Все знают... - она говорит.
Пальцы у меня сами расжались, я потерял равновесие, схватился за чахлую простыню, стащил ее на землю, и начал падать. Как только теряю равновесие, меня уже не остановить. Я падал как бревно, как чурбан, грохнулся на спину, хуже не придумаешь, потому что со спины подняться мне трудней всего. И я как перевернутое насекомое, какой-нибудь таракан, беспомощно дергал руками и ногами, пытаясь перевернуться на живот, чтобы встать на колени, найти зацепку для руки... елозил спиной по листьям, по серой земле , не находя точки опоры... а она стояла и смотрела на меня, смотрела, смотрела, смотрела... Потом повернулась и легко красиво побежала куда-то вбок, перепрыгнула канавку и исчезла.
Наконец, я поднялся. Не могу сказать, чего было больше - боли или стыда, омерзения какого-то. Мне было омерзительно оставаться с самим собой. 'Доигрался, слепец, - я сказал вслух, и еще раз - доигрался, доигрался... захотел быть как все, идиот, мокрица, искалеченное насекомое!.. ' Я вспомнил про поезд, про свои планы, надежды, ревность, как сорвался с места, бросил все, даже чемоданчик, даже его!.. Почему-то именно за чемоданчик мне стало до слез обидно. Но про слезы я так, разговоры, плакать я не умел. Я задыхался от собственной беспомощности. Что теперь делать? Вернуться?.. Недоуменные взгляды, смешки... Оказывается, все знают. Я не мог, не мог вернуться, в этом слишком много было поражения. Надо продолжить путь, исчезнуть, начать все заново там, где меня никто не знает!
14.
Для здорового человека догнать поезд не было безумной затеей, хотя и довольно трудной. Состав тянется всю ночь, простаивая у каждого столба, потом ждет в Ленинграде, пока сменят тепловоз. Я могу наверстать эти несколько часов, если сохраню ясную голову и ноги не подведут меня.
Хорошо, что все это случилось, обман разоблачен, мне досталось, и поделом. Так я пытался себя утешить, заглушить боль. Можно сколько угодно рассуждать, что было бы лучше вести себя разумно, вовремя понять, она не для меня, и соответственно поступать... Вся моя жизнь была бы куда стройней и понятней, если б я действовал разумно.. Но я никогда не считался с очевидностью, я с ней боролся. Потому и не получилось нормальной жизни. Впрочем, мне не свойственно долго думать о том, чего не случилось. Слишком многого не случилось - не остался жить Семен, погиб Ефим, так и не став моим отцом, не продлились счастливые довоенные годы матери, не заболел соседский мальчик, если уж вирусу так нужна была добыча... И в поездке, час тому назад, удаляясь от Лиды, я не сумел перетерпеть досаду, пересилить себя, спокойно смотреть, как уплывает Эстония.
Если живешь искренно, то жизнь не оставляет выбора. Отвечаешь на вопросы времени, и если честно, то мало возможности выбирать. Чем хитрей живешь, подстраиваешься под мир, предугадывая вопросы, ожидая пользы от ответов, тем больше случаев найти ответ, который от тебя ждут. Мой выбор был всегда скуден - или так, или никак. За внешними красотами и разводами жизнь имеет простую и
