же быстро, как и вспыхивала. Мессия оказывался самозванцем. После нескольких чудес и многообещающих речей он оказывался неспособным сделать то, чего от него ждали; его разоблачали, а последователи отворачивались от него и расходились по домам. Как правило, он оканчивал жизнь на виселице или в стычке с императорскими войсками. Священники улыбались и умывали руки. Они были под защитой оккупантов, и проблемы им были ни к чему.
Возможно, люди напрасно ждали, что их бог сдержит обещания. Возможно, они неправильно его поняли. Возможно, Мессия действительно появлялся, но они его не заметили. Образовалась секта, которая утверждала именно это. В самой стране приверженцев у секты было немного: люди язвительно указывали на удручающий разрыв между напророченным благоденствием и унизительной реальностью. Представители секты говорили, что люди смотрели не на те пророчества. В конце концов, к всеобщему удивлению, секта завоевала необыкновенную популярность в той части империи, где никогда не слышали об этих пророчествах.
Тем временем люди, которые не могли поверить, что их бог им солгал, продолжали искать чудеса. Чудеса происходят там, где их ждут. Но если чудо действительно чудо, оно (по определению) совсем не такое, каким кажется. Поэтому доверять чудесам не стоит. Однако если в чудеса не верить, они не происходят. Ничего этого в то время не понимали, и в результате чудес было много.
Симон из Гитты был магом. Некоторые говорили, что он бог; его высказывания по этому поводу отличались туманностью. Гитта была деревней в Самарии. Став знаменитым, он предпочитал не распространяться о том, откуда родом, хотя и не был первым чудотворцем, который стеснялся своего происхождения. Со временем титул, по природе своей предполагающий неоднозначность и чья темная пышность постепенно исчезала, так что никто уже не знал, то ли за ним скрывается жрец древней религии, то ли уличный шарлатан, стал так часто приписываться ему, что превратился в подобие фамилии: его знали как Симона Волхва.
Он гостил у Филоксены в течение месяца. Трех недель было бы более чем достаточно, но не хотелось расставаться с удобствами. Филоксена была богатой и не скупилась на гостеприимство.
Своим богатством она была обязана безвременной кончине мужа, государственного чиновника, который умер от лихорадки, будучи без особой нужды откомандирован в далекое захолустье. Она праздновала свободу или мстила, тратя его деньги на искусство, которое он презирал. В доме была одна из лучших коллекций скульптуры, художественных изделий из бронзы и серебра, которую Симону когда-либо доводилось видеть. Он неохотно отвел от нее взгляд и пустился в рассуждения о непостоянстве мира.
Собственно, его и пригласили для беседы. Во многих кругах он бы сошел за ученого человека, хотя не во всех кругах одобрили бы то, как он использовал свою ученость. В небольшом торговом городе Аскалоне он был редкостью. Его пригласили в гости на неограниченный срок. Все, что он него требовалось, — это скрашивать вечерний досуг вдовы беседой. Он подозревал, что вдова имеет виды и на его ночное время, но не считал, что оказание подобных услуг входит в его обязанности, — его свобода и так была слишком ограниченна. Он объяснил ей, что его чудотворные силы зависели от воздержания. В связи с этим мог возникнуть вопрос о Деметрии. Но пока она ничего не заметила.
Короче говоря, было ясно, что оставаться дольше в этом доме он не мог.
Через несколько дней после того, как ее маг изумил торговый люд, взлетев с крыши высокого дома, Филоксена устроила обед в его честь. Симон, осматриваясь вокруг, пока Деметрии снимал с него сандалии, увидел, что вдова собрала компанию из городского магистрата, веселого книготорговца по имени Флавий, который на прошлой недели приобрел у Симона снадобье для прерывания беременности дочери этого самого магистрата, и торговца пряностями, чей старший сын был влюблен в свою мачеху и консультировался у Симона по поводу гороскопа своего отца. Торговец пряностями располагался на ложе рядом с Симоном. Он него исходил сильный запах корицы.
Симон с важным видом приветствовал сотрапезников и, пока всех обносили закусками, поинтересовался у соседа о том, как у него идут дела.
— Ужасно, — ответил торговец пряностями с такой горячностью, что у него изо рта выпали крошки печенья и просыпались на ложе. Он собрал их толстыми пальцами, увешанными перстнями, и отправил обратно в рот. — Импортные пошлины разорительны. Массовые товары не приносят почти никакой прибыли, с товаром высшего качества дело обстоит немного лучше, но, если я потеряю даже небольшую партию, что вполне вероятно, принимая во внимание всех этих бандитов на дорогах, я понесу убытки. Нет абсолютно никакого стимула расширять дело.
— Чертова администрация выжимает из этой страны все до капли, — проворчал Флавий.
Лицо магистрата передернулось.
— Я собирался взять в дело сыновей, — продолжал торговец пряностями, — хорошие мальчики, хотя старший… я не знаю. Но он остепенится. В любом случае теперь я им говорю: было бы лучше, если бы они выучились какой-нибудь профессии. Юриспруденции, к примеру. Юристы делают большие деньги.
— И бандиты тоже, — рассеянно заметил Симон. Его внимание привлекло столовое украшение, которого он прежде не замечал. Это была фигурка сатира из золота с драгоценными камнями, поддерживающая блюдо со сластями. Совершенно очаровательная. А если драгоценные камни настоящие, то к тому же и очень дорогая.
Он почувствовал, что на него смотрят девять пар глаз.
— Вы наверняка не одобряете творящегося беззакония, — сказал магистрат. Симон с интересом отметил, что тот мог говорить с абсолютно неподвижным лицом.
— Конечно, не одобряю, — поспешно отозвался Симон. — Это лишний раз подтверждает, что в верхних эшелонах власти по-прежнему не относятся серьезно к проблемам страны.
Это был сильный ход. Послышался одобрительный шумок. Филоксена нежно улыбнулась ему, а Флавий, которого магистрат не мог видеть из-за большой вазы с фруктами, хитро ухмыльнулся.
Разговор перешел к политике. Симон, взявший себе за правило не высказывать политических взглядов, которые могли бы счесть спорными, потягивал вино и слушал. Мнения присутствующих разделились по поводу того, как губернатор подавил недавний бунт в городе.
— Он перегнул палку, — заявил человек с тяжелой нижней челюстью, которого представили Симону как банкира. — Люди этого не поддержат: они там все горячие головы. Попомните мои слова, будет кровавая баня.
— Кровавая баня уже была, — возразил Флавий. — Двадцать человек убиты войсками и еще пятьдесят затоптаны разбегающейся в панике толпой. На мой взгляд, это бойня. А на ваш?
— Я потерял десять фунтов трагаканта во время этих беспорядков, — скорбно заметил торговец.
— И тем не менее это повторится, пока он занимает пост губернатора, — сказал банкир. — Он не понимает нашу провинцию.
— Других на эту должность и не назначают, — сказал Флавий.
Магистрат поджал губы и обратился к банкиру.
— Вы полагаете, им надо было позволить бесчинствовать на улицах? — спросил он холодно.
— Прежде всего, он сам и спровоцировал проблему, — сказал банкир.
— Как именно?
— Использовал ценности их храма для строительства своего проклятого акведука.
— Неужели! — Неподвижное, как маска, лицо магистрата передернулось от нетерпения. — В этом городе никогда не было настоящего водопровода. Им приходилось бесконечно строить новые цистерны. А вам случалось бывать там в дни праздников?
— Должен признаться, не случалось, — ответил банкир.
— Тогда я вам скажу, что там царит полный хаос. Несколько сотен тысяч паломников наводняют узкие улочки — даже телеге не проехать, все ведут своих овец к жертвенному алтарю, или что там они с ними делают, а воды и на местных-то жителей едва хватает. Вот это, — сказал магистрат, — действительно опасная ситуация.
— Звучит пугающе, — протянула Филоксена. — Там, должно быть, ужасно шумно от всего этого блеяния?
— Шум, — сказал магистрат, — ничто по сравнению с запахом.
— Тем не менее я настаиваю, — упрямо сказал банкир, — он не должен был использовать храмовую казну. Все знают, насколько они чувствительны к таким вещам.
