оставив своих преследователей внизу под собой. Ветка, на которой я сидел, от рывка раскачивалась и печально роняла желтые листья на волчьи носы, поднятые вверх. Это очень меня забавляло и я специально потрясывал ветку еще, чтобы подбавить падающих листьев.
Я радовался своему счастливому спасению, но радовался недолго: через минуту я уже понял, что мне нужно было бежать по лесу и тогда я очень быстро превратился бы в ветвисторогого оленя, а сейчас на дереве я оказался в западне. Волки сторожили меня, хотя и проявляли при этом некоторое нетерпение. Они злились, гонялись иногда мордой за желтым листком, пока он слетал на землю, а потом зло и умно взглядывали на меня: заметил ли я или нет, что они неспокойны. А я им не покажу, что заметил, и смешно смотреть какое у них облегчение на душе, а уж сколько раз встанут, пройдут да лягут тут же, а потом опять морду кверху — меня стерегут.
И так весь день к всю ночь, не смыкая глаз, так, что порой ночью мне казалось, что волков то и нет, они ушли, оставив (дернув лапой) на стволе дерева, на камне, возле которых лежали до темна по два пятна фосфора, добытого ими в пещерах, чтобы я принимал эти пятна за их глаза. Но выходила луна из-за туч, и в тот момент я различал в тени деревьев неподвижные фигуры волков, а через секунду все опять покрывал густой мрак. И снова, когда луна выкатывалась из-за туч, картина оставалась все та же, только фигуры немного меняли свое положение и как-нибудь сдвигались. А луна плыла и плыла по теплой небесной реке и показывалась из-за облаков пара…
Я спал на ветке, утром я просыпался и говорил себе: «Этого не может быть». Но знать я знал, что это было. Утром так или иначе все разрешилось. Я заметил странный блеск между деревьями на краю поляны, волки тоже что-то, по-видимому, учуяли, потому что стали с беспокойством нюхать воздух. А там уже на поляну вышли странные созданья: у них были нежные руки и нежные безволосые лица, единственное, что у них было не покрыто пластинками из блестящего твердого вещества. В руках они держали длинные заостренные палки, которые несли наперевес. Эта странная группа оказалась рядом с деревом, и только тогда я заметил, что волков уже и след простыл.
Я представляю, каким я тогда казался (судя по отражению, виденному мной недавно в луже): длиннолапым, с красными глазами зверем, покрытым черной шерстью. Я все еще сидел, скорчившись на ветке, и странные созданья палками заставили меня сползти вниз и на веревке, одев петлю на шею, повели за собой, поминутно оборачиваясь и вглядываясь в меня.
Мы вышли на тропинку, и та бросилась бежать от нас, а мы все время наступали ей ногой на хвост, и как ногу поднимем, она рванется и уже пойдет, пойдет, сдвинется, а мы еще шаг сделаем и хвост-то ей и прижмем. И так мы ее притопчем, притопчем, а она все равно поднимется и побежит, помчится по лесу, натыкаясь в спешке на стволы деревьев и отталкивая их в сторону, и они в сторону раз — и уходят, удаляются.
И я шел за одним созданием — людем (так они себя называли), и взгляд мой был уткнут в узкую полоску, кожаной куртки, которая торчала из-под кольчуги. Светло-желтая куртка полностью поглощала все мое внимание, я напрягая зрение изо всех сил, чтобы получше разглядеть ее, я приближался к людю совсем близко и проглядывал каждую трещинку с начала и до конца, я представлял себе как будто сидящем на полоске, чтобы ощупать все неровности на ней своими представленно крохотными лапками и удовлетворить таким образом свой болезненный интерес. И я стонал от досады, когда воин повертывался ко мне, и полоска проворачивалась вокруг оси воина, и это лишало меня возможности смотреть на нее, жадно вбирая в память каждую складочку, каждую черточку на ней. И я тянул сетку трещинок на полоске лапой за один конец, и трещинки все сгребались к моему ногтю и входили одна в другую так, что из точки их соединения брызгала свора маленьких трещинок-пострелят, и воин, поговорив обо мне (я уже все понимал, что вокруг говорят, через слово) шаг вперед с оборотом — мы пошли дальше.
Так мы выбрались из леса и по полю (воины в сапогах, в железных набедренниках, кольчуге и шлеме, в руках копье) двинулись к серой скале, на которой стоял замок. И он вздымался вверх титанической громадой, разрастался к небу, и серые тучи ходили над ним, как тучи пепла над жерлом вулкана, заслоняя солнце. И вблизи с замком сразу все приобретало серый цвет, — и доспехи воинов уже не блистали, а были темны.
И мне вдруг стало жутко, — просто нестерпимо жутко, и что-то такое толкнуло меня в бок, и захотелось вдруг рвануться быстрее и бежать, бежать без оглядки, перепрыгивая через овражки и ямочки, продираться сквозь кусты — и так много дней, и добежать до берега моря, и броситься в воду, я скрыться там в глубине, и таиться, таиться там век, а потом выйти осторожно и прийти на то место, посмотреть какая там трещина в земле, куда скала провалилась тогда, когда я только успел убежать, но я не мог убежать, потому что был на веревке, и потому мне волей-неволей пришлось войти в этот замок.
Ворота раскрылись перед нами, и мы через них проникли внутрь, идя по узкому проходу и глядя вверх, открыв рты, на башни. В центре замка находилась небольшая площадка-двор. На нем по краям стояли деревянные будки и сараи, а но середине несколько людей возводили странное сооружение из бревен. Я так и не понял, что они делают и для чего это предназначено, хотя и внимательно наблюдал за их работой до самого ее окончания, из подвала, куда меня посадили мои хозяева.
Там уже сидел седовласый старик с вытянутым костлявым лицом, старик, говоривший всегда громким, громыхающим голосом. Он сразу обратился ко мне, когда я еще только вошел:
— О, что ты за существо, и на муки ли приведено мне моими мучителями!
Я сообразил о чем идет речь и, коверкая слова, ответил:
— Я иду по дороге, — сказал я и подумал, как он меня видит: нос, глаза, уши у меня были совсем как у людей, только ростом я был меньше их и сплошь покрытый черной густой шерстью.
Но пока я думал старик впился в меня горящим взором и воскликнул:
— Боже!!!
Мы сели друг напротив друга на пыльные плиты пола и стали говорить. И говорили мы день и ночь без перерыва, перекладывая язык во рту справа налево, вытягивая его и вибрируя им. И старик страстно и гневно говорил о людях, о жизни, о себе и убеждал меня. Он говорил и от голоса старика все дрожало вокруг, и со свода сыпались нам на голову разные мелкие камешки и песчинки. И голос мой терялся в этом сплошном грохоте, но старик как-то умудрялся меня прослышивать. Временами он поднимался на ноги и ходил по обширному подвалу, махая руками или подбегая к стенам и толкал их, что-то возбужденно доказывая… И голос старца достигал невозможных пределов, я затыкал себе уши, что не мешало мне все равно хорошо его слышать.
Старик говорил:
— О, меня завтра убьют мои мучители, но мне не страшно, хотя я знаю, что грехи мои перевесят праведничество мученической смерти и я буду низвергнут в Геену огненную. По грехам моим будут муки адовы, а безгрешней меня разве найдешь сейчас на земле людей!? Так вот и мыслю я, что к Богу-то из нас никто и не войдет, может он про людей-то и не знает!? Может быть человечество-то наше прилепилось где-нибудь в самом дальнем уголочке Вселенной, как какая-нибудь ничтожная мокрица под камнем, завелось без ведома Бога, ему про нас и ничего и не известно, но, конечно, знает, на то он и Бог, но может быть не очень хорошо знает, надо, чтобы он о нас узнал точно и доподлинно.
— Я иду по дороге, — твердил я.
— По какой ты идешь дороге?
— Иди к Богу, скажи ему о себе, скажи ему и о человечестве.
Я усмехнулся и грустно посмотрел на старика, которого мне вдруг стало жалко, и только хотел я ему ответить, как вдруг с улицы послышались крики и причитания, и вой, перекрывший постепенно все звуки. И почудилось нам тогда, что настал Конец Света, и уже где-то треснула земля, и из трещин полыхнули языки адского пламени, потому что мы уловили еще запах дыма, и люди учуяв тоже запах и увидев огонь так возопили. Казалось, казалось нам, что плиты пола начинают подпрыгивать, начинают шевелиться, начинают лопаться от нестерпимого подземного жара, и нам уже горячо было стоять на них голыми ногами, и поэтому мы стали пританцовывать и подпрыгивать, и пошли-пошли, и раскрутились по всему подвалу, зашлись со стариком в истерической пляске, высоко-высоко вскидывая ноги вверх и долго-долго.
Но я все-таки сумел как-то вдруг остановиться и присмиреть, чтобы потом броситься к окну под потолком и выглянуть наружу, и то, что я там увидел на середине двора было ужасно: сруб, вокруг которого двигались взад-вперед люди, а на срубе стояла прекрасная девушка, привязанная веревками к столбу. Ее густые льняные волосы блестели на солнце, от чего казалось, что на голове у нее особый убор, говорящий о
