лишь, когда дело было сделано, то есть слишком поздно. «Спектральный анализ» на его груди поэтому все ширился, даром что «отрицатель войны» с беспомощным бешенством плевал на эту яркую радугу.

Однажды ночью он со своей командой занимал один из передовых постов в окопах и, лежа на земле, развлекался созерцанием летчиков, прожекторов и взрывов снарядов на фоне ночного неба.

Привычка отупляет. Его команда часто дремала, и ему приходилось то и дело тормошить людей, чтобы они не заснули, уткнувшись носом прямо в грязь.

Сняв с себя стеснительную противогазовую маску, Эрколэ встал подышать свежим весенним воздухом. К нему однако примешивался приторный тошнотворный запах удобрения, то есть разлагающихся трупов; в этих местах не могло быть другого удобрения.

Прожекторы начали раздражать его: они все глубже и глубже обшаривали окоп и время от времени самым беззастенчивым образом ослепляли Эрколэ. Глаза нестерпимо резало, и он моргал веками.

Вдруг он увидел летящие к его окопу небольшие лохматые шары, напоминавшие не то снежки, не то клубки шерсти. Один из них упал на дно окопа и не лопнул, а лежал и раздувался, наподобие зеленовато- желтого облачка.

Потом, оно вытянулось и поползло вперед большою серою змеей. Эрколэ вспомнилась было виденная им когда-то японская или китайская игрушка в этом роде, но вдруг его охватил ужас, сердце тяжелым молотом забухало в груди: да ведь это же газ… ядовитый газ! Этот удав, ползущий по дну окопа, в одно мгновение заполнит весь ров, заползет в его легкие, чтобы пожрать их!.. Эрколэ с такой силой прижал к лицу маску, что у него в глазах потемнело. Он хотел крикнуть солдатам своей команды, чтобы они встали и отбежали. Нужно было держать голову как можно выше: кто падал и вдыхал газ, погибал безвозвратно. Но крик застрял у него в горле. Он хотел перелезть через бруствер, чтобы спастись от смертоносного тумана, клубившегося уже в ногах у него, но шлем его вдруг зазвенел, словно по нему ударили заступом, и Эрколэ упал навзничь прямо в ядовитый туман… в Лету… в объятия смерти! Молочно-белая завеса заколыхалась перед его глазами, широко раскрытыми за стеклами маски. И он хлебнул ртом смерть, словно чудовищный глоток абсенту.

Странно, что смерть оказалась вовсе не так ужасна. Она наполнила его грудь сладко щекочущим ощущением, никогда еще не испытанным блаженством. Аромат, в роде запаха гиацинтов, лился ему в ноздри чистой и мощной струей, словно собираясь проникнуть в самый его мозг. Одновременно ощущался какой-то особый сильный кислородный запах, пьянящий, будящий страсть, отдающий каждый фибр его тела в обладание чужой неведомой силе. Он содрогался, словно сжимаемый в чьих-то объятиях; его руки ослабли; он весь отдавался во власть этого мощного лобзания смерти, весь целиком, и не желая ничего другого, как отдаться всецело.

Последний сознательный взгляд свой он устремил вверх, сквозь разбитое стекло маски. Что это? Звезды пляшут там наверху? Молочный поток газа уже наполнил все его существо. Легкие его впитали в себя яд, как губка — уксус. Кровь в бронхах закипала. Одна из звезд зажгла в небесах пожар, все вокруг запылало… растворились дверцы чудовищной плавильной печи, втягивавшей его в свою пасть, как ничтожную пушинку…

Да, он чувствовал, что его тянет, уносит кверху, ввысь, как-будто магнитным током. Так вот она смерть — освобождение от тела и его оболочки, от вооружения, маски и шлема, взлет ввысь от праха земного и жизни!.. Словно подхваченный гигантскою лопатою, полетит он сейчас в пламенную пасть, в геенну огненную, в мировой пожар, всепожирающий и всеочищающий, в котором камни горят, как солома.

Конец всему… да здравствует вечная смерть!

III

Спасен

Он снова существовал.

Как натянутая струна боли, которую жизнь, невидимка-жизнь, пощипывала словно одним пальцем. Как сплошной обнаженный нерв, звенящая струна страдания, за которую хваталось сознание.

Он не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой, но глаза и губы были открыты, выражая немой вопрос. Ничто вокруг не отвечало его представлениям о госпитале или лазарете. Он лежал не в постели, а в чем-то вроде гамака или плетенки, не в простынях, а закутанный в шерстяную и мягкую фиолетовую ткань. Помещение не имело определенных контуров. Кругом разливался мягкий лиловый свет, но не от лампы и не от очага. Он чувствовал себя словно погруженным в глубину цветочного венчика.

У его изголовья не было дощечки с черной таблицей температуры, и он тщетно искал взглядом стола, шнурка или кнопки звонка. И все-таки он, без сомнения, был окружен заботливым уходом. Он покоился свободно и легко, не ощущая тяжести своего тела, закутанный, как младенец в колыбели. Он жил, он дышал. Он ощущал спокойные дыхательные движения своих легких — они не были съедены, разрушены ядовитым газом.

Он не слыхал звука открывающейся двери, но перед ним вдруг очутился человек. Наглухо застегнутый, безбородый, в одежде, с виду походной, только без обычного обилия карманов и — как сразу заметил Эрколэ — без полосатых нашивок на левой стороне груди.

Человек безмолвно приложил палец к губам в знак молчания, затем удалил из ноздрей пациента две ватные пробки, присутствие и смысл которых тот сообразил только теперь, когда воздух двумя леденящими струями хлынул ему в нос. Новые пробки из ваты вновь отуманили его своим сладковатым наркозом; веки его разом захлопнулись, как крышки вентилятора.

Когда он снова открыл глаза, над ним стоял, улыбаясь, тот же человек.

— Ну, как? Все еще раздражает? — спросил он каким-то особенным звонким и мелодичным, как бой часов, голосом и снова переменил вату. Эрколэ Сабенэ мог ответить только взглядом и движением уголка губ.

Он долго лежал, с величайшей осторожностью втягивая в себя воздух. Его спаситель стоял перед ним, скрестив на груди руки. Одежда его была, по-видимому, такого же темно-фиолетового цвета, как и все кругом. Эрколэ Сабенэ с удовольствием разглядывал его. Он стоял, слегка склонив свою красивую молодую голову на бок и устремив сердечный открытый взгляд свой искоса вверх. Лоб был как-то странно низок, и темные волосы подымались над ним крутыми завитками, напоминая лепестки кудрявых хризантем. Лицо светилось необычайно свежей и юной, почти мальчишеской энергией. Эрколэ Сабенэ вдруг вспомнился такой же наклон головы и взгляд — слегка вбок и кверху. Александр Македонский, как его изображают бюсты древности!

— Молчите! — кивнула голова. — И лежите смирно. Я знаю, о чем вам хочется спросить. И могу ответить почти на все. Хотя вы мне вряд ли поверите. «Где вы и как сюда попали?» На это я могу ответить сразу. Мы только-что отделились от земли и шли еще всего в нескольких стах футах над нею. Прожектор нащупал как-раз то место, где вы стояли. Я видел, как вы упали, окутанный белым облаком. Наш последний якорь еще волочился по земле и случайно зацепился за вашу разбитую противогазовую маску. Вы повисли на крючке, и мы подняли вас кверху. Вы были насквозь пропитаны газом, как губка; нам стало жаль сбросить вас вниз, хотя вы и не подавали никаких признаков жизни. Пришлось часами накачивать вас кислородом, пока вы стали понемногу отходить. Но теперь мы очистили ваши легкие. Вы дышите, вы живы, вы снова пришли в себя, не так ли?

Эрколэ мигнул утвердительно, вкладывая всю свою душу во взгляд. И губы его дрогнули от массы просившихся с языка вопросов.

Спаситель его улыбнулся понимающей улыбкой.

— Да, все это успеется. Погодите! Я сам сгораю от любопытства. Мне надо идти наблюдать… До свидания!

Внезапно он исчез. Эрколэ Сабенэ не слышал звука затворяемой двери.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату