мудрости. Четвертый источник — официальная история Юаньской (монгольской) династии, составленная преемниками монголов и написанная в обычной для переходного периода при смене одной династии другой манере, но по сравнению с «Тайной историей» эти заметки слишком цветисты и официозны.
«Тайная история» остается непревзойденной. Она интригует и одновременно оставляет неотвеченные вопросы. Претендуя на объяснение происхождения монгольского на рода, она вызывает сравнение с другими великими произведениями «первооснователей»: ее можно поставить в один ряд с Библией, «Илиадой», норвежскими сагами, «Нибелунгами», «Махабхаратой». Но ей не хватает их масштабности — в ней только 282 параграфа и тысяча шестьдесят слов, одна треть «Илиады». И хотя она содержит элементы мифа творения и легенды в ней граничат с пересказом досужих сплетен и неким подобием исторической хроники, ей не хватает и эпического размаха, и исторической достоверности.
Как вдохновенная эпика, «Тайная история» прочно опирается на традицию монгольского повествовательного стиха. Это не что иное, как изустная традиция, перенесенная на бумагу, — редкостное достоинство, ставящее ее вровень с «Илиадой» и «Одиссеей». Ясно, что по определению не может быть письменного свидетельства устной традиции, но, применительно к Гомеру, ученые предлагают теорию, которая может послужить моделью создания «Тайной истории». После окончания Троянской войны, около 1250 года до н. э., греческие певцы-поэты, переходившие от одного царского двора к другому, с одной рыночной площади к другой, слагали легенды о греческих героях и битвах, рассказывали об их предках и зарождении греческой цивилизации. Так продолжалось 500 лет. Гомер обобщил эти сказания, оформив их в одно художественное целое как раз ко времени, когда греки приняли финикийское письмо. Как только легенды записали, они как бы застыли в полете. Мешанина былей и небылиц превратилась в два единых по содержанию литературных произведения.
Традиция певцов-бардов на Балканах существовала на протяжении двух тысячелетий, вплоть до 1930-х годов, когда антрополог и музыковед Мильман Перри записывал их в кофейнях Сербии, Боснии и Герцеговины. Как рассказывает его ученик Альберт Лорд в своей книге «Певец сказаний», Перри обнаружил, что у певцов-бардов, передававших песни от поколения к поколению, были удивительные способности. Дело в том, что они не старались запоминать большие куски текста, чтобы потом их продекламировать наизусть, каждое их выступление выливалось в импровизацию. Выступая перед слушателями, поэт-бард слагал каждую свою пес ню на традиционных рамках изложения, и это составляло 25–50 процентов «текста», а остальное он перекраивал, прихорашивал, акцентировал текст в зависимости от предпочтений аудитории, но при этом выдерживая песню в одной и той-же стихотворной форме.
Что-нибудь вроде этого, видимо, происходило и в Монголии и Китае в годы и века, предшествовавшие написанию «Тайной истории». Очень может быть, что в раннем Средневековье монгольские певцы-поэты, подобно догомеровским сказителям, выполняли роль национального банка памяти, увековечивая события и героев в традиционной стихотворной форме. Они пели свои песни под звуки примитивных щипковых инструментов, дальних предшественников сегодняшней скрипки из черепа лошади. В 1220-е годы, когда Монгольская империя еще набирала силу, эти поэты-сказители уже приступили к решению никем не предписанной за дачи по увековечению того, что произошло, и того, что все еще происходит вокруг, фиксируя увиденное и услышанное в стихах. Со временем они, возможно, соткали бы столь же роскошную поэтическую ткань, из которой кроил свои пышные поэтические одежды Гомер, и монгольские Гомеры, быть может, создали бы подобное чудо.
Но процесс созидания чуда так и не получил развития, прерванный введением письма. Если обратиться к Гомеру, то записанные тексты «Илиады» и «Одиссеи» запечатлели зрелый изустный стих. В случае же «Тайной истории» перед нами лишь сырой поэтический материал. Следы устного творчества встречаются по всему тексту, так как его большая часть текста состоит из стихов, и первые слова каждой строки перекликаются друг с другом, что составляет монгольский эквивалент рифмы. Очень много стереотипных метафор, которыми широко пользуются в устной традиции, чтобы сцементировать повествование. У детей, которым уготована слава, «в глазах полыхает пламя», тела убитых «развевает по ветру, словно пепел». Монгольские сказания по яркости не уступают «Одиссее».
«Тайная история» никогда не считалась великим поэтическим эпосом, потому что во многом осталась историей в прозе. Не получилось из нее и хроники, и это по двум причинам. Во- первых, она была написана по свежим следам событий, а, во-вторых, не знавшая литературной традиции Монголия не имела и своих историков. Близость во времени к потоку событий еще отнюдь не означает их умелого изложения. Фукидид писал историю Пелопоннеских войн, когда еще не смолк звон мечей, но Греция в V в. до н. э. уже могла опираться на триста лет своей письменной истории и широкой письменной традиции. Монголы в 1228 году имели все го лишь навык письма, да и то известного немногим посвященным. Так что «Истории» не хватает «реальной» истории, как поняли бы ее Фукидид и наши современные историки, потому что слишком мало места в ней посвящено Чингису.
Два десятилетия военных походов в Центральную Азию и Китай, сопровождавшиеся уничтожением десятков городов и миллионов людей, укладываются в два абзаца. Возможно, уже тогда запись исторических событий была прерогативой официальных летописцев, чьи труды давно утрачены. Возможно, эти события еще не вписались в репертуар бардов. Возможно, в походах не участвовали поэты-певцы. Так или иначе, но нам остался своего рода альбом семейной фотохроники — история происхождения монголов, возвышения Чингиса, объединения монгольских племен и начала создания империи.
Если это не великий эпос и не великая история, тогда в чем же достоинства «Тайной истории»? Их два: живость и выборочность. Создается впечатление, будто главный редактор использовал ряд доступных ему источников, поэтические хроники и воспоминания очевидцев, имея строжайшие предписания отбирать материал, только имеющий самое прямое отношение к событиям, и в первую очередь ничего не приукрашивать. Это не житие святого. Она вызывает доверие, потому что в ней есть все — и хорошее, и плохое. Оказывается, Чингис боялся собак. Он убивает брата, и мать вне себя от гнева и горя. Он едва не погубил армию, и друг детства выговаривает ему за это.
Кто создал эту смесь героического и человеческого? Предполагают, что это Шиги, сводный брат Чингиса, найденыш, оставшийся брошенным в татарском лагере. Судя по всему, он имел высокое происхождение, так как на нем обнаружили золотые серьги, кольцо в носу, и он был одет в подбитую черным соболем атласную курточку. Мать Чингиса воспитывала его как шестого сына, он был моложе всех братьев на двадцать лет и стал известным полководцем и судьей. Весьма вероятно, что Шиги имел литературный и писательский талант, но если бы он был единоличным автором, то, небудучи ограниченным во времени, постарался бы не опускать деталей военных походов, государственного управления и вопросов права.
Кто определял содержание? С наибольшей очевидностью можно предположить, что этим лицом был Угедэй, недавно избранный великим каганом наследник Чингиса. Только он обладал властью говорить о том, что включать или не включать в тексты. И эта власть перешла к нему от отца. Чингис наверняка сам слышал легенды и рассказы о случаях, упоминаемых в «Тайной истории». И вообще, так много случаев касается лично его, что источником сведений о них вполне мог быть сам Чингис. Он был реалистом, и он понимал, что его путь к власти зависел от решений, которые он принимал, шла ли речь о политике, дружеских отношениях или стратегии. Состарившись, он понял ошибки своей молодости, и у него могло возникнуть желание указать на них, поэтому он мог в ряде случаев выставлять себя в невыгодном свете, что бы таким образом обратить на них всеобщее внимание.
Божественное благословение — да, но монгольский бог, Вечное Небо, поддерживает только тех, кто сам заботится о себе. Успех приходит нелегко, через страдания и неудачи. «Тайная история» открывает нам нечто удивительное — психологическую картину становления героя и императора из отверженного и всеми презираемого изгоя.
Я мысленно представляю себе, как ученый администратор Шиги, человек лет под сорок, возможно получивший от своего повелителя и родственника Угедэя поручение свести воедино некий круг сведений, приступил к работе, взяв себе в помощники какого-нибудь способного юношу, поднаторевшего в уйгурской письменности и способного писать под диктовку. Они вызывают к себе очевидцев, обходят юр ты и
