запылали уши, боль пронзила щеку. Я закрыла лицо руками — он запросто мог врезать еще. Мне от него доставалось, даже когда я была еще совсем маленькой. Сначала телесное наказание, потом — взрыв эмоций. Поэтому я всегда старалась быть наготове.
— Ведь ты виновата! Признавайся!
У отца было довольно примитивное представление о вине. Ругая меня, Юрико или мать, он всегда требовал, чтобы мы признались, что виноваты. В детском саду меня научили говорить «извините», когда сделаешь что-то плохое. Тогда в ответ тебе скажут: «Ничего». Но у нас дома это не работало. Таких слов в нашей семье не водилось, из всего раздувалась целая история. Юрико — неизвестно кто, а я должна в чем-то признаваться? С какой стати? Наверное, отец увидел в моем лице вызов и снова со всей силы хлестнул меня по лицу. Я упала на пол, перед глазами промелькнул застывший профиль матери. Она и не думала заступаться за меня; притворилась, будто ничего не замечает, только и думала, как бы не пролить керосин. Я быстро вскочила, взбежала по лестнице на второй этаж и заперлась у себя.
Через какое-то время внизу все смолкло. Отец, похоже, куда-то ушел, и я на цыпочках вышла из комнаты. Матери тоже не было видно. Пользуясь моментом, я пробралась на кухню и стала есть рис из рисоварки, прямо руками. Залпом выпила пакетик апельсинового сока из холодильника. Там стояла кастрюля с оставшимся после обеда бигосом, в котором плавал белый застывший жир. Я плюнула в кастрюлю. Слюна, смешанная с апельсиновым соком, прилипла к ошметкам разварившейся капусты. Мне стало весело. Отец ужас как любил бигос с разваренной капустой.
Открылась дверь в прихожей, я подняла голову. На пороге стояла Юрико. В том же свитере, что и накануне, а на голове — белая мохеровая шапка, которой я раньше не видела. Не иначе, Масами-сан дала. Шапка, пропахшая духами хозяйки, была немного велика сестре и сползла на лоб. Я еще раз взглянула ей в глаза, чтобы убедиться: я вижу перед собой то же, что и вчера. Красивого ребенка с глазами, от которых мороз пробирает по коже. Не сказав мне ни слова, Юрико поднялась на второй этаж. Устроившись на диване, я включила телевизор и стала смотреть новогоднюю юмористическую программу. Через некоторое время на пороге показалась Юрико с рюкзаком за плечами. В руках она держала свою любимую игрушку — плюшевую собачку Снупи.
— Я ухожу к Джонсонам. Я им про тебя рассказала, они говорят, что с тобой опасно и мне лучше побыть у них.
— Вот и хорошо! Можешь вообще не возвращаться, — проговорила я с облегчением.
Юрико прожила у Джонсонов все новогодние каникулы. Как-то раз я встретила на дороге Джонсона и Масами. Они помахали мне с улыбкой:
— Привет!
— Здрасьте!
Я широко ухмыльнулась в ответ, а сама подумала: «Какой же ты идиот, Джонсон. И жена твоя дура». Как было бы здорово, если бы Юрико так и осталась у Джонсонов, если бы эта идиотская семейка ее удочерила.
4
На следующий год предприятие моего папочки накрылось. Хотя какое уж там предприятие. Просто обанкротилась вся его торговля. Становясь богаче, японцы стали обращать больше внимания на качество импортных кондитерских изделий и перестали брать сладости, которые привозил отец. Он закрыл фирму, и, чтобы расплатиться с огромными долгами, пришлось все продать. Естественно, ушла наша горная хижина, а вместе с ней — маленький домик в Кита-Синагава, автомобиль. В общем, все-все.
Свернув дело в Японии, отец решил вернуться в Швейцарию и попробовать начать сначала. Его младший брат Карл держал обувную фабрику в Берне и искал помощника вести дела. Мы должны были ехать в Швейцарию все вместе, но я как раз готовилась к экзаменам в школу высшей ступени. Занималась как каторжная, потому что хотела поступить в престижную школу — в такую, куда ни за что не приняли бы эту тупицу Юрико. Я имею в виду женскую школу, в которую мы ходили с Кадзуэ. Назовем ее школа Q.
Становиться игрушкой в руках отца? Нет уж, увольте! Мне совсем не улыбалось жить в незнакомой стране с сестрой, которая все хорошела, и слабой, безвольной матерью. Поэтому я заявила, что остаюсь в Японии.
Я попросила разрешения перебраться к деду, отцу матери. Сказала, что буду жить у него в доме в районе Р., готовиться к экзаменам и оттуда ездить в школу, если поступлю. Я была готова на все, чтобы только не ехать с Юрико в Швейцарию. Отец сначала скорчил кислую мину и стал мне выговаривать: школа Q. очень дорогая, она будет стоить больше, чем может позволить семья. Но он знал, что с того памятного дня в Гумме мы с Юрико почти не разговаривали, и, видимо, решил, что это будет лучший выход из положения. Я настояла, чтобы отец взял на себя обязательство — если меня примут в эту школу — оплачивать мою учебу до поступления в университет и давать деньги на жизнь в Японии. Хотя бы минимум. Обязательство в письменном виде. Потому что без этого он запросто мог наплевать на свои слова. Даром что отец.
В итоге в школу, о которой я так мечтала, меня приняли, Юрико же устроили в японскую школу где-то в Швейцарии. Впрочем, я не в курсе — отец, зная, что мы с сестрой терпеть друг друга не можем, не посвящал меня в подробности. Стало ясно, что Юрико будет жить в Европе, и я с облегчением вздохнула: наконец-то судьба нас развела. Это было самое счастливое время в моей жизни.
Так я стала жить в квартире деда в муниципальном жилом квартале в районе Р. Ему тогда было шестьдесят шесть. Невысокий, с тонкими для мужчины руками и ногами, весь какой-то миниатюрный, он всем своим обликом напоминал мне мать. Несмотря на отсутствие денег, дед держал марку — старался казаться щеголем, всегда ходил в костюме, гладко зачесывал набриолиненные седоватые волосы. Его тесная квартирка так пропахла бриолином, что у меня перехватывало дыхание.
Я редко виделась с дедом и немного волновалась: о чем с ним говорить? Но мои опасения были напрасны. Дед оказался на редкость разговорчив, его пронзительный фальцет не умолкал с утра до вечера.
В беседах со мной он не очень-то нуждался, по большей части говорил сам с собой, часто повторяя одно и то же. Так и сыпал словами. Может, ему даже нравилось, что с ним поселилась такая немногословная особа. Я для него была чем-то вроде мусорного ящика, куда он сваливал использованные речи.
Скорее всего, упавшая как снег на голову внучка была ему в тягость, но в то же время он наверняка был благодарен за деньги, которые отец выделял на мое содержание. Дед жил на пенсию и еще подрабатывал у соседей, когда им что-то по мелочи требовалось. В общем, на жизнь хватало еле-еле.
Какая у деда была профессия? Чем он занимался до того, как я появилась у него? Ясности в этом вопросе нет. Я слышала от матери, что он служил в полиции. В детстве у него здорово получалось ловить воришек, кравших арбузы, вот дед вроде и решил пойти по этой части. Из-за этого я его боялась — думала, он очень строгий. Правда, на деле все оказалось совсем не так.
Дед не был сыщиком. Кем же тогда? Сейчас я об этом расскажу. Возможно, мой рассказ будет длинноват, но вы уж потерпите.
Между прочим, я услышала это от той самой убитой Кадзуэ. Правда ли, нет — не знаю. Кадзуэ имела такую манеру — делать вид, что все знает. Поэтому не всегда ей можно верить. Но иногда она говорила такое, что западало в душу.
Ребенка, его сущность, люди открыли совсем недавно. Говорят, в Средние века дети считались такими же людьми, только маленького роста. Если так, то, насколько я знаю из оставшихся в голове схем и картинок об истории палеозойской, мезозойской и кайнозойской эр и эволюции живого мира, можно считать, что сейчас тоже идет определенный эволюционный процесс — трансформация ребенка во взрослого. Выходит, раз у меня взрослое тело, моя эволюция уже остановилась? Так? И с убитыми Кадзуэ и Юрико произошло то же самое? Однако мне казалось, что обе они продолжают жить и развиваться. Надо будет поразмышлять над этим. Но я, похоже, забегаю вперед.
