Гротеск

Нацуо Кирино Гротеск

Часть 1 Схема воображаемых детей

1

Стоит взгляду зацепиться за какого-нибудь мужика, как я тут же ловлю себя на мысли: а какой бы у нас получился ребенок? Это уже почти вторая натура. Причем совершенно не важно, красивый человек или урод, пожилой или молодой, — в голове все равно рисуется образ нашего с ним произведения.

Если у партнера волосы окажутся совсем не мои — светло-каштановые и мягкие, словно кошачья шерстка, — а черные как смоль и жесткие, то у ребенка они, наверное, получатся что надо — прямые, гладкие, мягкие. Я начинаю прокручивать будущее по лучшему сценарию, но потом доходит и до диких картин совершенно противоположного свойства.

Что получится, если эти тонюсенькие бровки прилепить прямо над моими глазами с характерными двойными веками? Или в мой аккуратный носик врезать эти ноздрищи? Приладить к моим полным, высоким в подъеме ногам эти костлявые коленки и квадратные ногти? Я могу перебирать варианты без конца, а воображаемые дети тем временем превращаются в уродцев, вобравших в себя все недостатки родителей.

Я буравлю глазами объект, и он начинает думать, что я от него без ума. Из-за этого временами возникают забавные недоразумения. И все равно любопытство всегда берет верх.

Когда сперматозоид сливается с яйцеклеткой, возникает совсем новая клетка — рождается новая жизнь. На свет появляются новые существа — самых разных видов и форм. Но разве не бывает так, что сперматозоид и яйцеклетка живут как кошка с собакой, грызутся друг с другом? Не станет ли их детище — вопреки всем ожиданиям — патологией? И наоборот, при сильном взаимном влечении оно может оказаться куда прекраснее своих создателей. Потому что одному богу известно, что у сперматозоида и яйцеклетки на уме.

В такие минуты у меня в голове мелькает схема с моими воображаемыми детьми. Получается что-то вроде картинок из учебников биологии или естествознания. Помните? На них рисуют вымерших животных, чьи облик и повадки реконструированы по выкопанным из земли окаменелым костям. Картинки эти обычно ярко раскрашены, а ископаемая живность показана в море или в воздухе.

Вообще-то я с детства страшно боялась таких картинок. Может, потому, что они чем-то притягивали меня. Терпеть не могла открывать учебники, но деваться было некуда. А раз так, я находила эти самые страницы, стараясь, чтобы никто не заметил, и тайком начинала их рассматривать.

Я до сих пор помню животных из Бёрджеса,[1] воссозданных художником по найденным в Скалистых горах окаменелостям кембрийского периода. На картинке в учебнике — множество самых невероятных морских тварей. На самом дне, в песке, кишат Hallucigenia со спинами, утыканными таким множеством колючек, что этих тварей можно запросто спутать со щеткой для волос; пятиглазые Opabinia, извиваясь, прокладывают путь среди камней и скал; Anomalocaris с похожими на огромные крючки щупальцами курсируют во мраке морских глубин в поисках добычи. То, что рождается в моем воображении, напоминает эту картину. Фантастическая схема, на которой многочисленные дети — плод моих вымышленных романов с мужчинами — плещутся в воде.

Я почему-то никогда не думаю о том, как мужчины и женщины делают детей. У меня на работе молодые девчонки насмехаются над мужиками, которые им не нравятся: «Прикинь, до такого дотронуться — меня прямо корчит!» Я об этом не думаю. Все, что касается секса, пропускаю и сразу перехожу к детям — к тому, как они будут выглядеть. Впрочем, не исключаю, что я слишком зацикливаюсь на этом.

Приглядевшись, вы сможете заметить, что я полукровка. Мой отец — швейцарец с польскими корнями. Рассказывали, что отец его отца, то есть его дед, был учителем и бежал из Германии от нацистов в Швейцарию.

Отец занимался внешней торговлей. Звучит вроде бы внушительно, но он всего лишь покупал за границей дрянной дешевый шоколад и печенье. В детстве отец так ни разу и не дал мне попробовать эту ерунду.

Жили мы очень скромно. Покупали только японское — еду, одежду, даже школьные тетрадки. Вместо международной школы меня сдали в обычную начальную. Мои карманные расходы были под строгим контролем; даже на домашнее хозяйство денег выдавалось меньше, чем считала нужным мать.

И дело не в том, что отец решил всю жизнь прожить с женой и детьми в Японии. Просто он был слишком скуп. Лишнюю иену отказывался потратить. И конечно же, сам решал, какая иена лишняя, а какая — нет.

Вот вам доказательство. В горах, в префектуре Гумма, отец обзавелся лишь крошечным домиком, чтобы проводить там выходные. Он там рыбачил и расслаблялся. У нас вошло в обыкновение на ужин есть бигос, приготовленный так, как любил отец. Бигос — это польское тушеное блюдо из кислой капусты, овощей и мяса, которое едят у них в деревне.

Его японская жена наверняка не выносила такую стряпню. Когда отцова фирма закрылась, он забрал семью и вернулся в Швейцарию. Я слышала, что мать каждый день варила там рис по японским правилам и отца передергивало, когда он видел его на столе. Я осталась в Японии одна и точно не знаю, но мне кажется, что своим рисом мать мстила отцу за бигос. Скорее всего, за эгоизм и скупердяйство.

Как мне рассказывала мать, когда-то она работала у отца, в его фирме. Я строила в голове романтические картины нежной любви, расцветавшей между молодым иностранцем, владельцем маленькой фирмы, и работавшей на него местной девушкой. Но на самом деле мать до этого уже побывала замужем, но ничего хорошего из этого не вышло, и она вернулась на родину, в префектуру Ибараки. Потом нанялась к отцу в горничные. Так они и познакомились.

Я все собиралась подробнее расспросить об этой истории деда, маминого отца, но бесполезно. Он уже совсем одряхлел, ничего не понимает и не помнит. Для него мама все еще жива, такая же прелестная девчушка в школьной форме. Ни отца, ни меня, ни моей младшей сестры для него просто не существует.

У отца — обычная для белого человека внешность. Он может показаться маленьким и щуплым. Не особенно красив, но и не урод. Во всяком случае, японцу было бы трудно выделить его в толпе европейцев. Как для белых все азиаты на одно лицо, так и для азиата отец — всего лишь типичный белый.

Описать вам его? Белая кожа с легким румянцем. Запоминающиеся глаза — есть в них некая вылинявшая печальная голубизна — иногда вдруг загораются неприятным вульгарным блеском. Единственная по-настоящему привлекательная черта — блестящие каштановые волосы с золотистым отливом. Сейчас они, наверное, побелели и вылезли на макушке. Носит темные деловые костюмы. Если вы встретите уже начавшего стареть белого, на котором даже в середине зимы будет бежевый пыльник, знайте: это мой отец.

Японский отец знает неплохо, во всяком случае — разговорный. Одно время он любил мать. Помню, когда я была маленькой, он часто говорил: «Когда ваш папа приехал в Японию, ему сразу захотелось вернуться домой. Но вспыхнула молния, парализовала его, и он не смог уехать. Этой молнией была ваша мама».

Думаю, это правда. Вернее, когда-то было правдой. Родители кормили нас с сестрой выдуманными романтическими мечтами, словно сладкими конфетами. Мечты постепенно рассеивались, пока наконец не развеялись окончательно. В свое время я расскажу об этом.

Если говорить о матери, то сейчас я смотрю на нее совсем не такими глазами, как в детстве. Тогда я