и утешительницей в его большом горе. Я уже чувствовала и знала, что он любит меня, и мне это было приятно. Я все чаще и чаще думала, что такой спутник жизни — это именно то, что мне нужно: это и сильное покровительство, и авторитет, и безграничная преданность, и прочная верность. Одна его наружность исключала всякую мысль о легкомыслии. У него были только красивые глаза, тоже серые, как у Семена, но в них не было ни добродушия, ни лени, ни доверчивости. Зато они были умны, и была в них строгость и значительность. В это время у меня с Авиловым вышел первый значительный разговор о браке, о любви. Я высказала ему свою теорию, свое твердое убеждение, что никогда больше не буду любить, как любила Семена, а хочу чувства трезвого, уважения к мужу, непременно сознания его превосходства. Хочу семью, детей и возможности писать и добиваться места в литературе. Поэтому хочу жить в городе, Москве или Петербурге, а на лето ездить в деревню. Авилов нравился мне все больше и больше, и когда он гостил у нас поздней осенью в деревне и я заметила, как моя мать следует всякому его совету по хозяйству, как он уверенно и спокойно распоряжается, как управляется с лошадьми, как любит природу и умеет находить прелесть даже в осенней слякоти, я окончательно решила, что мой выбор сделан, жребий брошен и новая жизнь у порога.
Звонок
Каждый вечер Семен приходил к нам и сидел, пока мамаша не выгоняла его[30]. Но мамаша никогда не спешила. Сама она ложилась очень поздно, любила играть на рояле, когда в доме давно все спали, и иногда заигрывалась так, что не замечала времени. Мы с Сеней ходили под музыку по нашей «анфиладе» (столовая, гостиная, кабинет), потом садились на диван в полутемном уголке, крепко прижимались друг к другу и подолгу молчали между поцелуями. Он всегда очень мало говорил.
Хлопала крышка рояля, и мамаша вскрикивала, притворяясь возмущенной: «А вы знаете, что уже второй час?! Что подумают ваши родители? Скорей, скорей домой!» Семен смеялся: «Вы знаете, Надежда Афанасьевна, никто, кроме Василия, не может уследить, когда я ушел или когда вернулся. И кому какое дело? Родители знают, что я женюсь, они не боятся за мое поведение. Разве я не примерный сын? ни кутежей, ни пьянства, ни игры в карты…»
Конечно, Семен хвастался своими добродетелями не часто, даже очень редко, в каких-нибудь особых случаях, но мы с мамашей постоянно думали: офицер, а как ведет себя! Молод, богат, очень нравится наружностью дамам и девицам, а вот сидит тут на диване и больше ничего знать не хочет.
Каждый вечер я с нетерпением ждала его. Но как-то в один из вечеров и именно перед вечерним чаем, когда Семен обыкновенно приходил, вошла в мою комнату Оля и подала мне письмо. «Василий принес, — сказала она. — Ответа не нужно. Очень спешил, ушел». У меня упало сердце, и предчувствие не обмануло меня: Семен писал, что у них какой-то семейный праздник, будут гости и, кажется, сестры надеются потанцевать. Мать требует, чтобы Семен никуда не уходил из дому, без него танцы не состоятся да и странно, что в такой день он не мог бы сделать исключение и пожертвовать своими привычками. Даже отец, который никогда не вмешивался, что-то пробурчал, поддерживая требование матери. Ужасно, но приходится покориться…
Это большое несчастье так неожиданно пришибло меня, что я долго опомниться не могла. Аленка[31] два раза приходила звать меня к чаю. Я пошла. В столовой вокруг стола сидели, кроме наших семейных, неизбежный Попов, Крюгер, Строителев. Какие лишние, скучные и надоевшие фигуры! Крюгер, по обыкновению, звякал под столом шпорами и ржал. Он не смеялся, а именно ржал. Попов сосал свою крученку, придерживая ее двумя совершенно желтыми от табака пальцами. Волосы у него, как всегда, были растрепаны, глаза красные, голос дребезжал. Он что-то рассказывал, стараясь быть остроумным. Строителев — корректный, прилизанный, довольно красивый, но слишком умничающий и всегда готовый потолковать о высоких предметах и даже прочесть маленькую лекцию… До чего надоели все эти лица! Как среди них душно, нудно, досадно! Именно досадно, что вот они сидят и будут сидеть и завтра, и послезавтра и, конечно, даже не подозревают, какое они производят впечатление. Может быть, даже думают, что своим обществом доставляют удовольствие. А с ними так скучно, что даже лампа над столом горит нехотя, тускло. Все встали со мной поздороваться, и я сразу поняла, что все угадали, что я не в духе. Дурак Крюгер даже выразительно крякнул, закручивая свои усы с подусниками.
На короткое время стало совсем тихо за столом, все молчали. Потом как-то сразу все заговорили, не обращая на меня никакого внимания. А я молча принялась пить чай.
И вдруг… вдруг раздался сильный звонок. Так, именно так звонил Семен. Но ведь это не мог быть он: мать требовала… даже отец что-то пробурчал… Пришлось покориться… Конечно, не он!
Маша пробежала в переднюю и, не закрыв дверь в столовую, впустила гостя. Во всю входную дверь встала высокая, широкая фигура в накинутой на плечи николаевской шинели с большим бобровым воротником… Я вскрикнула, оттолкнула стул и бросилась в переднюю. Забыв все на свете, кроме того, что — вот он, тут, пришел, не вытерпел, — я с разбегу бросилась к нему на грудь, и он обнял меня. Можно было подумать, что мы долгое, долгое время не виделись и, наконец, судьба сжалилась над нами. Что там, в столовой, думали всякие Крюгеры? Им не было объявлено, что мы — жених и невеста, и при них мы с Семеном всегда вели себя чрезвычайно сдержанно. Но мне тогда этот вопрос и в голову не пришел. Мы вошли в столовую под руку, сияющие, нам сейчас же дали два места рядом, и Семен говорил мне: «Удрал, как мальчишка… Разве я мог? Товарищ обещал постараться за меня. Сестры не сердятся, нет, сочувствуют. Ведь чуть не погиб и спасся…»
На нас старались не глядеть. Попов крутил себе крученку, мял ее и лизал, напевая себе под нос, Строителев заспорил о чем-то с Федей, Крюгер вдруг громко фыркнул и заржал, но так доброжелательно и добродушно, что хотелось крепко пожать его руку. Все были милы и стали совсем как родные.
А почему мне казалось, что лампа горит тускло? Пожалуй, даже светлее, чем всегда!
Что главное в этом воспоминании? Что глубже всего осталось в памяти и через столько, столько лет волнует, радует?
О, мне совершенно достаточно вызвать в памяти сильный звонок, тот звонок, который я тогда слышала, и вслед за ним, уже безо всякого усилия памяти, воскресает чувство, связанное с ним: чувство радости без меры, счастья до глупого восторга, до забвения всего окружающего. Счастья… Ничего, приближающегося к тому счастью, я не испытала больше никогда…
[Клекотки]
Скирды
Это было поздней осенью, и ночи были холодные, беспросветно черные. Ничего не помню, что было до тревоги. Я еще не ложилась спать, была одета, когда вокруг дома и в доме побежали, закричали, стали хлопать дверями, что-то хватать, тащить, а мамаша в шубе и платке строго крикнула в детскую, чтобы мы сидели смирно, спокойно, что никакое опасности нет и что она скоро вернется.
Как только она вышла, кто-то откинул занавес на окне, и все окно сразу стало красное. На дворе было совсем светло, но совсем не похоже на день.
— Горим! Горим! — кричал какой-то голос. — Батюшки-светы! Что в колокол-то не ударяют? Пресвятая Богородица!
И в колокол ударили и тревожно зазвонили, быстро и жутко. Моя бонна — немка заметалась по комнате как мышь в мышеловке. И вдруг точно найдя щель, выскочила в девичью. Я осталась одна, собиралась было зареветь, но заинтересовалась тем, что за окном, и стала соображать, нельзя ли и мне выскользнуть и разузнать подробно, где горит, что горит. И вышло как-то так, что я уже оказалась на
