Вырываться было бесполезно. Я это понял сразу.
Когда подошел крепыш в повязке и сказал, чтобы мне отпустили руки, я выругался ему в лицо. Крепыш настойчиво потребовал, чтобы я извинился перед тем, кого ударил. Но едва меня отпустили, как я вновь замахнулся для удара. На этот раз меня зажал в своих тисках Дурсунов. Он вывернул руки так, что защемило лопатки.
— Пустите, гады! — закричал я. — Все равно я его прикончу.
— Да перестань петушиться, — строго заговорил Дурсунов. — На твоих плечах не голова, а тыква. Всех ты прикончить не успеешь, а себя позоришь совсем зря.
— Пусти, старый «Медведь», говорю по-доброму. — Продолжал я бесноваться.
— Ты, щенок, еще не дорос, чтобы меня по прозвищу называть. В молодости не одному кулацкому охвостью одним махом зубы в желудок вгонял. А с тобой что? Эх, жаль…
— Что вы с ним, болваном, нянчитесь, — раздался вдруг чей-то голос в толпе. — Берите за шиворот и тащите в штаб общественников. Будет тут всякая сволочь на людей налетать. Теперь это не выйдет…
— Тащите паразита!
— Всей общественностью судить будем!..
Я был беспомощен. Я был одинок. И сознавал это. Злоба хлестала во мне через край. Изо всех сил я старался вырваться из рук, но напрасно…
Бесфамильный куда-то исчез. Наверно, сообразил. Да и что он мог тут сделать? Толпа все прибывала. Негодующие возгласы звучали отовсюду. Я сделал последнее усилие вырваться.
— Воры! Наших бьют! — крикнул я отчаянно.
Толпа хохотала.
— Ну, взяли его! — скомандовал кто-то и несколько человек понесли меня на руках. Любители бесплатных представлений радовались.
Тетрадь седьмая
Меня привели в штаб секции общественного порядка. Вошли дежурный офицер и надзиратель. Председатель секции общественного порядка коротко доложил о случившемся.
— А вы с нарушителем беседовали? — спросил дежурный офицер.
— Еще не успел.
— Ну, поговорите, а я послушаю.
— Председатель секции общественного порядка заключенный Чапурян, — с подчеркнутой важностью представился он мне и ткнул разноцветным карандашом в общественника, дежурившего у магазина.
— Докладывай, что случилось?
Выслушав дежурного, Чапурян снова обратился ко мне:
— Да, опоздал, ахпер-джан[7]. У нас такие давно перевелись. Я тоже бывший вор. Но таких вещей себе не позволял. Такое до добра не доведет.
Я поднялся с места и пошел к выходу.
— Вернись! — крикнул Чапурян.
— Катись ты к… — процедил я сквозь зубы.
— Напрасно посылаешь, может, еще поговорить придется…
В разговор вмешался дежурный офицер:
— Значит, вам все дозволено: бить, оскорблять, нарушать порядок? Ну, нет!
Он отдал распоряжение надзирателю:
— Изолировать до прихода начальника колонии…
Меня вел надзиратель. Когда поровнялись с зданием управления колонии, я направился к парадному входу.
— Левей бери, спутал что ли? — остановился надзиратель.
— Я как-нибудь и сам знаю, где кабинет «хозяина».
— Мне не приказано вести к нему.
— Тогда я никуда не пойду. Я не сделаю ни шага, пока он сам не придет сюда.
Надзиратель начинает нетерпеливо уговаривать меня. Но я не из тех, кого легко уговорить.
— Отваливайся… пока я тебе шею не свернул. Сказал: не пойду и — баста! Пусть сам «хозяин» придет.
Откуда-то появились заключенные с красными повязками. Один из них приблизился вплотную, прислушался.
— Что вы его уговариваете, как девчонку, — сказал он вдруг. — Берите, гражданин надзиратель, его за руки, а мы за ноги — и порядок.
Подошли еще заключенные — кто откуда! Каждый по-своему давал оценку событию. Начался спор, пересуды. Наконец, решено было повести меня к начальнику.
— Может, так будет лучше, — сказал кто-то.
Входим в кабинет начальника. Он вопросительно смотрит на нас. Ему объясняют, что произошло.
— Вы можете идти, — обращается он к тем, кто рассказывал о моем поступке, и, опустив голову, начинает читать какую-то бумагу. Видимо, почерк писавшего бумагу был не совсем разборчив. Начальник подолгу останавливал взгляд на каком-то слове, щурился, возвращался к прочитанному.
Дочитав исписанный лист, начальник колонии отодвинул в сторону пачку папирос и стал тихо, медленно выстукивать на спичечной коробке какой-то мотив.
Признаться, меня это начинало раздражать. «Какого черта ломается, строит из себя Наполеона, — думал я. — Нужно говорить — говори. Измором меня не возьмешь!»
— Гражданин начальник, музыку я не люблю еще с детства.
Он удивленно вскинул брови. Точно вдруг вспомнил обо мне. Быстрым движением отбросил коробку и потянулся за папиросой. Но закуривать не стал. Кончиком измятой гильзы дотронулся до своих черных щетинистых усов, подул в нее, да так и отложил в сторону. И снова начался измор! Казалось, начальник забыл, что я сижу напротив и жду разговору…
— Что вы от меня хотите, гражданин начальник? — не выдержал, наконец, я.
Он опять промолчал. Лишь сделал едва заметное движение бровями. У меня не хватило выдержки продолжать этот поединок — нервы сдали. Вскочив со стула, я дико заорал:
— Сожгу все!! Резню устрою! Судите! Расстреляйте!! Что вы от меня хотите?!
Начальник поудобнее откинулся на спинку стула и заговорил спокойно и бесстрастно:
— Значит, что я от вас хочу? И вы об этом не знаете? И даже не догадываетесь?
Он облокотился на письменный стол, взял в руки тот листок, который в начале нашего разговора держал в руках. И вдруг, как бы вспомнив о чем-то очень важном, оживился.
— Пожалуй, вам сегодня везет, как никогда! Ничего я от вас теперь не хочу. Можете идти. Вас освободят от штрафного изолятора.
Я шел по двору, ничего не видя вокруг. «Что это? Почему он так? Почему не ругался? Не посадил?»… Но ни ярости, ни злобы во мне уже не было.
Всепоглощающая грусть, завладевшая мною, безжалостно терзала мою душу, гнала меня из одного угла колонии в другой.
Во дворе гаража стояла на четырех железных бочках рама с кабиной. Каким-то чудом в кабине сохранились баранка и истрепанное сидение, из которого торчали пружины. Я залез в кабину и долго сидел, припав к баранке грудью.
— Так, брат, далеко не уедешь, — неожиданно услышал я голос начальника отряда Дильбазова. — Сколько хочешь думай, все равно на том же самом месте будешь, только тоску на себя нагонишь.
Я вздрогнул. И, скрывая испуг, проговорил спокойно, даже не обернувшись:
