— Хорошо почивали эту ночь, фру?
— Нет, — ответствовала фру Рубен. — И в эту ночь, как всегда.
— Так вам не стало лучше?
— Лучше? Почему бы мне могло быть лучше? И потом я должна сказать, что решительно не могу выносить, чтобы меня пугали по ночам до полусмерти. Решительно!
— Но…
— Да. И вчера ночью девушки опять подняли такую кутерьму на чердаке над моей комнатой. Я думаю положительно, что они взбесились.
— Но ведь, фру…
— Что? Вы собираетесь отрицать это? Но знайте же, что я могу умереть в любую минуту из-за этого шума на чердаке. Да. И я опять не спала в прошлую ночь из-за этого шума на чердаке.
Собственно-то говоря, девушки не спали на том чердаке, о котором говорила госпожа Рубен, там вообще никто не жил; но инспектор был умудрен опытом. Как только он получил возможность вставить слово, он сообщил попросту, что девушки теперь переселились.
— Они переселились? — заинтересовалась фру.
— Переведены вчера. Они помещаются теперь в пристройке, вон в том здании, там поодаль.
— Ну, и что же? Инспектор молчал.
Но тут подоспела фрекен д'Эспар. Эта бессовестная фрекен д'Эспар, которая была пренеприятным человеком, — и нравилась только мужчинам, — да; и она-то как раз и оказалась здесь. Она остановилась и слушала эту беседу.
— Что… Что? — переспросила она, недоумевая. Фру Рубен смерила ее взглядом:
— Что вы хотите сказать?
— Я хотела только сказать, что инспектор верно вас не понял. Вы не спали эту ночь, хотя служанки переехали еще вчера?
Фру Рубен стала соображать.
— Да, верно это было в предыдущую ночь, — сказала она.
Как бы там ни было, она была совершенно сражена. Другая, может быть, ударилась бы в слезы, но фру Рубен этого не сделала; лишь лицо ее побагровело. И тут-то и случилось, что дама, вертевшая свои перчатки, поднялась и выручила ее:
— Виновата, — сказала она, — в вашем кресле торчит маленький гвоздь, я разорвала о него свою блузу сегодня. Вот он.
— Спасибо, — сказала фру Рубен. Но теперь она уже оправилась и крикнула вслед инспектору: — Так вы действительно перевели горничных?
— Они переехали, — отвечал тот.
— Давно пора.
У всякого была, следовательно, своя забота: навязчивые идеи, воображаемые страдания и действительные болезни. Ах, все эти болезни были в достаточной мере действительны, все они несли страдания и были неисцелимы. Больно было видеть это собрание всевозможного рода недугов.
Дама садится опять и терзает свои перчатки. Антону Моссу становится, повидимому, больно за нее, и он говорит:
— Она перестала вертеть в то время, пока говорила с госпожой Рубен, теперь она опять вертит. Нет, я не могу пойти и сказать ей, у меня неподходящий вид. Но вы могли бы сделать это.
— Это безразлично, — отвечает Самоубийца коротко. Он сидит сейчас и курит без конца. На него опять напало мрачное настроение; смешно предпринимать что-нибудь, бесполезно делать какие-нибудь движения, подниматься, говорить.
— Замолчите! — говорит он Моссу. Мосс говорит:
— Посмотрите на того человека, который идет сюда! Самоубийца не подымает глаз.
На веранду вышел, приветливо раскланиваясь с фрекен д'Эспар и прочими, господин Флеминг, слабогрудый, изящно одетый финляндец. Едва ли он провел хорошую ночь, под глазами у него были темные круги; но он и виду не показывал, улыбался, был вежлив по отношению к пианисту и предложил ему папиросу из своего изящного дорогого портсигара.
Фрекен д'Эспар подходит и протягивает ему руку. Господин Флеминг пожимает ее, но не обрывает своей беседы.
— Доброго утра, — здоровается она.
— Доброго утра, — отвечает он.
Господин Флеминг болен грудью и легко раздражается. Он знает уже хорошо фрекен д'Эспар и ему нет надобности рисоваться перед ней. Он рассчитывает на то, что она снисходительна к нему, впрочем, он сам просил ее об этом. И он совсем не хотел бы потерять ее, она была далеко не бесполезна для него, она была единственным человеком, который был ему небезразличен, но она не кокетничала с ним, эта фрекен д'Эспар, не играла в умышленную недоступность; нет, и в результате получилось то, что он по временам — как сейчас после бессонной ночи — обнаруживал при ней дурное настроение духа. Не потому, что ему хотелось дать ей почувствовать свое неудовольствие, что ее не было видно на веранде, когда он вышел. Было глупо, что она так сделала, потому что он был болен и вследствие этого раздражителен. Славный человек была эта фрекен д'Эспар, выносившая его во всякое время!
Они спустились вместе по лестнице и ушли из санатории.
Куда же они пошли? Опять к Даниэлю, как почти каждый день? Что нужно им было там?
То была выдумка господина Флеминга; его тянуло к Даниэлю и его сэтеру, так все было там миниатюрно и на виду, приходилось слегка нагибаться, входя в двери, в хижине была кровать, стол, пара стульев и очаг, на котором можно стряпать — обстановка эпохи каменного века. «Будьте любезны, не угодно ли даме и господину пройти лучше в новую горницу?» Нет, спасибо, больной грудью господин предпочитал эту старую, типичную пастушескую хижину. Здесь садился он на деревянный стул и получал молоко в крынке или простоквашу в деревянной чашке. Эти яства давали привкус детства, чего-то давно прошедшего. Они нравились и даме, городской жительнице, стучавшей на пишущей машинке и знавшей по-французски. Они беседовали все вместе, Даниэль и его экономка, с одной стороны, и оба санаторских гостя, с другой, о разных пустяках, — благословенное незнакомство с загадками жизни. Особого глубокомыслия не развивалось здесь. Было так легко сидеть здесь и говорить, что придет в голову, о погоде, о ветре, о дорогах. Получался такой резкий контраст в сравнении с ночью, когда было никак не заснуть от дум: куда идти? Некуда. Но где же дорога обратно? Нигде.
Он платит, платит очень щедро за молоко и просит разрешения абонироваться на простоквашу. Пожалуйста, с величайшей охотой. Он покоряет сердца обитателей этого дома своим учтивым обхождением и серебром. Можно ли ему приходить сюда каждый день? О, да, конечно, если он не погнушается. «Позвольте мне не уходить отсюда сейчас же», — говорит он, — «позвольте мне побыть здесь немного. Мне хочется посидеть здесь за столом, подумать кое о чем, быть может, написать пару слов домой. Фрекен, вы уж объясните им все это».
Он остается один и, как будто он уже передумал все, он начинает раздеваться, всхлипывая от сентиментальности и чувства жалости к самому себе — он болен и не спал ночь. Он ли это? Верный инстинкт увел его, в таком случае, от людей и огромных зданий, назад, к потаенным пещерам?
Он улыбается, улыбается сквозь слезы. О, боже, до чего он устал и ослаб. Но здесь чувствуется что- то целебное в самом воздухе этой избы. Быть может, какие-нибудь благодетельные бактерии сидят в старых стенах, бог знает, какое-нибудь снотворное средство, бродильный фермент, красные кровяные шарики, здоровье и жизнь.
Его не стесняет, что окно в хижине без занавесей, он ложится в своих голубых шелковых кальсонах под овчину.
О, да, конечно, фрекен д'Эспар объясняет хозяевам, что он за человек: важный барин, граф, у которого есть настоящий дворец, он говорит пофранцузски, да, даже по-русски. У него только немного нервы слабы, но это пройдет со временем. А видели вы перстень у него на пальце? Если бы тебе такой перстень, Даниэль, так тебе не нужно было бы работать всю твою жизнь. — «А что ж бы я тогда делал?» — спросил Даниэль с недоумевающим видом. Нет, этого он не понимал.
Фрекен увязывается за Даниэлем, когда он уходит на работу, и смотрит, как он ставит изгороди. Да,
