Ведь чужой-то спал в той комнате, где был очаг.
— Так он спит еще?
— Спит. Он и не шевельнулся!
Даниэль улыбается добродушно и идет к своему холодному обеду.
О, да, поистине, фрекен д'Эспар бесподобный человек. Она терпеливо пережидает все это обеденное время и, когда обед кончен, вновь следует за Даниэлем на работу. Кто другой, кроме любящей женщины, мог выдержать такое испытание? Когда господин Флеминг, наконец, спустя порядочное время после обеда, встает, он видит прямо перед собой радостное лицо фрекен. С улыбкой качает он головой по собственному адресу, в качестве извинения, как будто бы не находя слов для него.
— Хорошо выспались? — спрашивает она.
— Да, — отвечает он. Затем благодарит Даниэля за помещение и дает ему кредитный билет. Он положительно рассыпается в похвалах. Ему никогда не приходилось так выспаться, с самого детства.
— Можете вы понять это, фрекен? И можно ли прийти как-нибудь опять, Даниэль? Нет, пожалуйста, никаких там простынь, никаких приготовлений, совсем так, как было сегодня. Спасибо!
По дороге домой он распространяется вновь об этом сне. И, подумайте, он голоден! Он, не чувствовавший аппетита перед обедом бог знает, сколько времени, способен был теперь жевать черствый хлеб. Это все сон сделал. Сколько часов, ради самого создателя, проспал он? И не вспотел даже, даже тело почти не увлажнилось.
Фрекен д'Эспар видит, конечно, эти потеки пота, который бежал по его вискам, а теперь высох, она поддакивает ему и только торопит идти скорее, чтобы он не простудился.
— О, я наверное поправлюсь, фрекен, я чувствую это, я становлюсь все крепче. Да, правильно, давайте поторопимся. Ведь вы голодны, мы оба проголодались.
Они опаздывают к обеду в санатории, но фрекен д'Эспар вовсе не такая дама, которая не может достать обеда в не положенное время — она помогает сама носить блюда из кухни. Они закусывают и выпивают вина на придачу, в сердце больного человека царит радость, он оживляется, щеки получают окраску, глаза — блеск.
День проходит. В сердце господина Флеминга свила себе прочное гнездо радость, и к вечеру парочка эта подкрепляется еще слегка вином. К вечеру ему кажется, как будто бы не может быть и речи о том, чтобы расстаться, хотя фрекен и выказывает признаки усталости, — нет, потому что он сам бодр и выспался. Предстоит долгая ночь, что ему делать? Они сидят и обсуждают это. Сама процедура раздевания кажется ему непреодолимой — развязать шнурки у сапог, например. Она смеется по поводу этого. Они сидят так долго в курительной комнате, что последние пансионеры покидают их, отправляясь спать. Наконец, они и сами встают и поднимаются по лестнице — у фрекен глаза слипаются.
Он берет ее руку и она произносит:
— Покойной ночи! Доброго сна!
Нет, не в том дело. Он желает остаться с ней и дольше, увести ее в свою собственную комнату.
Этого она не хотела.
Но ведь ночь будет такой долгой для него, такой безотрадной, какой-то бессонной пустыней. И, знаете ли, он велел подать к себе в комнату вина, они могут продолжить беседу за вином.
— Спасибо, но только не сейчас! Нет, спасибо! Нельзя ли ему в таком случае пойти с ней в ее комнату?
Они могли бы посидеть там. А то ведь ночь такой длинной будет!
— Нет, — покойной ночи, — говорит она. — И вам тоже спать следует. Но, впрочем, я могу проводить вас и снять с вас сапоги.
— О, тысяча благодарностей! Вы слишком любезны. Войдя в комнату, они из предосторожности говорят оба шепотом, но она не позволяет ему закрыть дверь на ключ.
— Это ведь только для того, чтобы служанкам не давать повода заглянуть в комнату, — объясняет он.
— Да, но ведь я сейчас же уйду. Ну, садитесь же! Она развязывает шнурки его сапог и на мгновение замирает в изумлении — в чем, может быть, и заключался его умысел: этот важный барин носил шелковые носки и, насколько она понимала, очень дорогие шелковые носки. Чтобы дать себе время справиться со своим изумлением, она говорит равнодушным тоном:
— Вы носите слишком тонкие носки для здешних гор.
— Вы думаете?
— Да. Здесь нужно носить шерсть. Ну, вот, остальное вы можете сами сделать.
Она поднимается, идет к дверям и исчезает.
ГЛАВА IV
По прибытии в санаторию, адвокату Робертсену приходится многое регулировать в ходе дел. Здесь нужно подбодрить, там дать совет. Его терпению и благодушию находится здесь применение. Он был так любезен, что лишь изредка применял свою власть.
Первою, о ком он осведомился, была миледи. Да, спасибо, она чувствовала себя хорошо. Это была важная, недоступно державшаяся дама, читавшая английские журналы, купавшаяся, совершавшая небольшие прогулки со своей переводчицей, девушкой-норвежкой, встававшая с постели в полдень и обедавшая отдельно в восемь часов вечера.
По-видимому, она чувствовала себя здесь отлично. О, у миледи было, конечно, также кое-что на душе. Больна она не была, но ее служанка рассказывала, что по временам она плакала и приходила в мрачное настроение. Так что, верно, и миледи в чем-нибудь не повезло.
— Счет-то ее порядочно-таки вырос, — сказала заведующая.
— Так? Великолепно! — ответил адвокат Робертсен. — Чем больше, тем лучше.
С этим делом он покончил, можно сказать, мимоходом. Другие оказывались гораздо более запутанными. Доктор рассказывал ему о Самоубийце. Но этого чертова Самоубийцу напала опять меланхолия: зачем ему вставать с постели, зачем одеваться, зачем есть, говорить, передвигать ноги? Ведь рано или поздно ему предстоит умереть. В другое время он обычно бывал в прекрасном расположении духа и даже мог катать шары в кегельбане. Человек он был аккуратный и счета свои оплачивал.
— Да, в таком случае я не вижу, что еще мы можем сделать для него — говорит адвокат.
Доктор отвечает, что, конечно, ничего они сделать не могут. С другой стороны ведь он порою опять начинает носиться со своими дурацкими идеями и высказывать намерение покончить с собой. Никогда нельзя быть уверенным.
— Покончит ли он с собой здесь или в другом месте — выходит в общем одно и то же. Таково мое мнение. Но он может повредить санатории.
— Вот именно, — отвечает доктор. — Если он сделает это всерьез, то это смутит гостей, и наша санатория потеряет репутацию.
— Сами-то вы верите в то, что он повесится?
— Не в то, быть может, что он именно повесится. Это сомнительно. Есть ведь другие возможности. Сам он носится с идеей изобрести какой-то необыкновенно утонченный способ смерти.
— Как это?
— А, все это одна болтовня. Самоубийство кажется ему стоящим ниже убийства. Поэтому нужно, мол, изобрести свой особый способ самоубийства.
— Он так говорит?
— Нечто в этом роде. Изобретя его, он поднимется на одну высоту с убийством.
Оба, и доктор и адвокат, смеются, смеются естественным смехом понимающих друг друга людей.
Согласились оставить этого курьезного типа еще на некоторое время в санатории, и посмотреть, что из этого выйдет.
Следующим попал на обсуждение его закадычный приятель, Антон Мосс, человек с сыпью. Не особенно-то приятно было его видеть разгуливающим здесь.
