уродливыми жирными складками. Рядом с тоненькой и нежной Ахмес Мутнеферт казалась толстой и грубой, но смеяться она тем не менее не разучилась и умение наслаждаться жизнью тоже сохранила. Хатшепсут считала, что Мутнеферт глупа, и, усаживаясь на место, пожала плечами. Ох уж эти мужчины! Стоит ли вообще пытаться их понять? Еда у нее на тарелке остыла, и она оттолкнула ее в сторону.
– Принести вашему высочеству чего-нибудь горячего? – спросила ее рабыня.
Она отрицательно мотнула головой.
– Принеси мне пива.
– Но оно не понравится вашему высочеству.
– Раньше нравилось. И не указывай, сама знаю, что мне нравится, а что нет.
Глядя поверх стакана, она заметила, как в зал скользнула Хетефрас и, подойдя к матери, зашептала ей что-то на ухо. Ахмес кивнула и продолжала есть. «Значит, – подумала Хатшепсут, – ничего страшного не случилось». Менх и Юсер-Амон покончили с едой и теперь боролись на полу, катаясь между обедающими, а мать Менха опрокидывала стакан за стаканом, точно заправский солдат в кабаке. Никто не пел. У фараона болела голова. Музыканты по-прежнему негромко наигрывали, гости ели, пили и веселились, часы медленно текли. Наконец Хатшепсут, у которой от крепкого пива слегка закружилась голова, села, уткнув подбородок в ладони, и стала ждать, когда Нозме поглядит в ее сторону и сделает знак, что пора в кровать. Тут ее отец оттолкнул свой столик и поднялся. Все, кто еще мог, тоже встали и поклонились.
В несколько широких шагов он подошел к Хатшепсут и протянул ей руку:
– Пойдем, Хатшепсут. Пора нам поговорить. Да и спать тебе уже время. Вон у тебя круги под глазами. Нозме!
Женщина подбежала к ним.
– Пойдешь с нами.
И он вывел их в коридор, а в зале за их спинами снова зазвучала музыка.
Личная приемная фараона и его спальный покой были меблированы так же скудно, как и весь остальной дворец, но именно здесь находилось средоточие власти. Две статуи у входа – крытый золотом песчаник – грозно взирали на всех входящих. Между ними была дверь из кованой меди, украшенная изображением коронации Тутмоса, за ней открывался покой, по стенам которого, освещенным многочисленными светильниками из золота, прогуливались меж золотых деревьев серебряные боги, золотые птицы порхали с ветки на ветку, а желобчатые колонны взмывали к лазуритовому потолку. Золото было повсюду. Оно было священным даром богов, и из него отлили ложе фараона на четырех львиных лапах; в изголовье был изображен сам Амон, который, покровительственно улыбаясь, оберегал ночной покой своего сына. В углах покоя замерли на полушаге четыре каменных изваяния богов; золотые короны делали их выше, длинные тени статуй расчертили пространство пола. Неудивительно, что в такой комнате, как эта, сердце девочки наполнилось гордостью и страхом.
Тутмос опустился в золоченое кресло рядом с ложем и знаком велел дочери сесть. С минуту он разглядывал ее, окруженную ровным золотым сиянием, а она, слегка охмелев от пива, отвечала ему пристальным взглядом, от страха зажав ладошки меж смуглых коленок. Да и было чего бояться: бритая голова, широкие, мощные плечи, волевой, выступающий подбородок впечатляли.
– Хатшепсут, – сказал он наконец. От неожиданности она вздрогнула.
– Я намерен преподать тебе урок, который, я надеюсь, ты никогда не забудешь, а если забудешь, то горько пожалеешь об этом.
Он умолк, ожидая подобающего ответа, но, хотя рот девочки открылся, она не смогла выдавить ни звука, и он продолжал:
– Ежедневно и ежечасно тысячи людей знают, где я нахожусь и что делаю. Я говорю – они повинуются. Я умолкаю – они трепещут. Мое имя на устах у всех, начиная с ничтожнейшего из храмовых служек и заканчивая моими высокородными советниками, дворец непрерывно полнится слухами, предположениями, размышлениями о том, каким будет мой следующий шаг и каковы плоды моих раздумий. Заговоры, контрзаговоры, подозрения, мелкие интриги окружают меня изо дня в день. Но я фараон, и только мое слово приносит смерть или жизнь. Потому что у меня есть то, до чего им никогда не добраться, в этом и заключена власть.
Пальцем, на котором сверкнуло драгоценное кольцо, он коснулся своего лба:
– Мои мысли. Мысли, Хатшепсут.. Ни одно слово, сколько-нибудь весомое, не срывается с моих уст, пока я не обдумаю его, ибо я знаю, что люди по всей стране будут повторять его многократно. Это и есть урок, который я хочу тебе преподать. Никогда, слышишь, никогда больше не поверяй своих мыслей и страхов, особенно необоснованных, ни мне, ни кому другому, пока не убедишься, что тебя окружают друзья. А их, поверь, у фараона с каждым днем все меньше и меньше. На вершине власти он может доверять лишь самому себе. Понимаешь ли ты, что в этот самый миг слова, сказанные тобой сегодня днем, шепотом повторяют на кухнях, в конюшнях, в храмовых кельях? Неферу-хебит несчастна. Царевна не хочет выходить за молодого Тутмоса. Означает ли это, что Великий избрал сына своим наследником? И так дальше, без конца. Сегодня ты сильно провинилась, дочь. Ты знаешь это? – Он склонился к ней. – То время, когда подобная оплошность может дорого тебе стоить, быстро приближается. Ибо я еще не избрал Тутмоса своим преемником. Нет, и это решение дается мне нелегко. Жрецы сильны, они каждый день торопят меня с ответом. Я старею, и моих советников это тревожит. Они теряют покой. Но я еще не дал окончательного ответа. И знаешь почему, малышка?
Дар речи наконец вернулся к Хатшепсут.
– Н-нет, отец.
Тутмос откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, сделав глубокий вдох. Когда его веки вновь поднялись, он уставился на дочь тяжелым пристальным взглядом.
– Ты не похожа на свою мать, улыбчивую, покорную Ахмес, хоть я и люблю ее, – сказал он. – Ты не застенчива и бледна, как твоя сестра Неферу, и не ленива и изнежена, как твой царственный брат. В тебе я чувствую беспримесную силу твоего деда, Аменхотепа, и хватку его супруги, Аахотеп. Ты помнишь свою бабку, Хатшепсут?
– Нет, отец, но я иногда вижу Юфа, который бродит и разговаривает сам с собой. Он похож на старую сушеную сливу. Дети смеются над ним.
