— На такую, единственную, — усмехается бабушка. — Коль своей смертью на суше помру… Не забудь, схорони меня, внученька, на Есенской косе, — напевно и странно красиво говорит бабушка. — Схорони под бурьяном на бережку, где рыбачий завод. Там спят мои деды, там и мне, рыбачке, лежать пристало.
Бабушка низко-низко склоняется над сундуком, и лицо её пропадает в тени. От сундука пахнет чем-то старым, сладким, высушенными цветами и травой.
— Бабушка, а зачем тебе умирать? — говорит, задумавшись, Ляля.
— Как это так, зачем? — отвечает бабушка. — Каждому человеку когда-никогда помирать придётся.
— А я не буду, — говорит Ляля. — И ты не помирай. Хорошо?
— Уж чего лучше! — отвечает бабушка. — Коли внука просит, как не уважить! — она тихонько смеётся, опять наклоняется над сундуком и достаёт откуда-то снизу большой свёрток. — Здесь, кажись… Ну, да, так и есть…
Ляля с любопытством заглядывает через бабушкин локоть.
В свёртке серенькие брючки, мохнатая курточка с железными пуговицами и картуз с лакированным козырьком.
— Это чьё же? — спрашивает Ляля.
— Папино, — объясняет бабушка. — Не сносил, подрос, а я и припрятала. Не кидать же зря! Твой сынок доносит. Да и тебе при случае сгодится.
Бабушка прячет в сундук штаны и картуз, а курточку оставляет.
— Завтра наденешь, — говорит она, — тепло будет. Вот и пришёл случай.
Куртку кладут на табуретку рядом с лялиной кроватью, и утром тётя Сватья кое-как натягивает на сонную Лялю мохнатую папину курточку.
Пятый час. Глаза у Ляли слипаются. Она бежит рядом с бабушкой по пустынной дороге.
Над ними бесцветное, сероватое небо, без звёзд и без солнышка. Солнышко ещё не успело взойти, но за морем уже начинают светиться красной краской узкие облачка.
Тихо.
И вдруг за соседским плетнём поднимает голос петух. Он орёт, что есть мочи. По всей станице разносится его одинокий голос. Потом опять тишина. Потом из-за всех заборов, перекрикивая друг дружку, начинают кричать петухи.
— Проснулись, — говорит Ляля и зевает.
Сама она никак не может проснуться. Глаза её наполовину спят, руки спят, ноги спят. Она поминутно спотыкается.
— Ну, что ты, что ты, как неживая? — говорит бабушка и берёт её на руки.
На руках у бабушки очень удобно. Только у папы бывает ещё удобнее, а больше ни у кого. Ляля прижимается покрепче к тёплому бабушкиному плечу и сразу засыпает.
На минуту она просыпается, когда бабушка укладывает её на что-то мягкое.
— Мы уже вернулись? — спрашивает Ляля; ей кажется, что она опять в своей кроватке.
— Спи, спи! — отвечает бабушка и укрывает её потеплее.
Ляля спит и не спит. Сквозь дрёму она слышит, как вокруг неё мерно плещет вода: «Плюх-плюх, плюх-плюх». С трудом разлепивши веки, она видит чьи-то большие босые ноги, шаркающие по дну плоскодонной лодки.
— Натягай! — кричат протяжно и глухо над Лялей, и белая простыня паруса взвивается, становится дыбом, закрывает небо.
Лодка покачивается так славно, под папиной курточкой так тепло… Чтобы стало ещё удобнее, Ляля подтягивает коленки к самому подбородку и подсовывает ладошку под щёку. И вдруг всё пропадает: и парус, и плеск воды, и лодка…
Просыпается Ляля на берегу. Под головой у неё вместо подушки шапка-зюйдвестка, вместо простыни — жёлтый-жёлтый, мягкий-мягкий песок.
Пахнет солёной водой, тёплым дымом, жареной рыбой.
Ляля садится в песке и оглядывается: прямо на берегу, под открытым небом, стоит большая плита. Она сложена из дикого камня и вымазана извёсткой. Огонь в плите так и бушует, только его почти не видно, потому что он словно выгорел от солнышка.
Возле плиты стоит какая-то женщина в большом клеёнчатом фартуке и в такой же косыночке, как у бабушки. Должно быть, она кухарка. Кухаркины руки блестят от жира. Она поминутно встряхивает огромную сковородку, и от этого какая-то широкобокая рыбина так и пляшет в шипящем жиру.
— Степанёк! Не зевай!.. — командует кухарка. — Надежда, жиру!
Какой-то маленький мальчик, с круглой, как шар, бритой головой и дочерна загорелыми босыми ногами, пыхтя, подтаскивает к плите охапку камышей и запихивает их в топку.
Огонь ревёт, и целое облако дыма вырывается из белой трубы над плитой.
— Степанёк, поднеси-ка тёте Моте жиру! — кричит с берега чей-то звонкий голос.
Ляля оборачивается и видит, что на самом берегу сидит на корточках другая женщина. Справа и слева от неё лежат в песке две горки рыбы. Рыбачка хватает рыбину слева, быстро-быстро скоблит её острым большим ножом так, что чешуя брызгами сыплется вокруг. Поскобливши рыбу, она вспарывает ей брюшко, полощет прямо в море и кидает направо. Куски жёлтого рыбьего жира она бережно кладёт в отдельную мисочку. Рыбы так и перелетают слева направо, слева направо.
Степанёк подхватывает мисочку и бегом несёт её кухарке.
Но тут из-за камня медленно выходит чёрная гладкая кошка с рыбкой в зубах. Почуяв жир, она бросает рыбу, подходит к Степаньку и, поднявшись на задние лапки, тянется передними к мисочке.
— Ах, чтоб ты пропала! — говорит Степанёк, но сейчас же нагибается к кошке и подаёт ей самый большой кусок жиру.
— А где бабушка? — спрашивает Ляля.
— А куда ей деваться? В море, — отвечает кухарка. — Котёл пошла выбирать.
— Котёл — из моря?!.
— Не с плиты же, — говорит кухарка. — Может, косячок какой попадётся, так рыбки тебе привезут хорошенькой. Степанёк, не зевай! Надежда, жиру!..
Степанёк опять подкладывает в топку камыш и бежит на берег за жиром.
Ляля стоит у плиты, переминаясь с ноги на ногу, и зевает.
— Что, не проспалась? — спрашивает кухарка.
— Проспалась, — говорит Ляля.
— Может, кушать охота?
— Нет, неохота, — говорит Ляля.
— Ну, коли просто соскучилась, — так бабка велела стан тебе показать. Степанёк, покажи-ка девушке стан.
— А вон тама стан! — говорит Степанёк и показывает куда-то вправо.
Ляля оглядывается: на высоких балках, вколоченных в берег, словно избушка на курьих ножках, стоит длинный дом, повёрнутый задом к большой земле, а маленькими оконцами — к морю. С его порожка во влажный морской песок спускается узкая лесенка.
Взявшись за руки, Ляля и Степанёк бегут вдоль берега к дому на курьих ножках. Одолевши лестницу, они входят в большие пустые сени. Степанёк толкает дверь, и Ляля видит, что в этом длинном доме всего одна комната.
— Странный дом!.. — говорит Ляля.
— Да разве же это дом? Это стан, — отвечает ей Степанёк.
В единственной комнате дома-стана стоят вдоль бревенчатых стен деревянные койки, аккуратно застланные одеялами. Посередине комнаты длинный стол, уставленный мисками. Возле каждой миски лежат ложка и большой ломоть хлеба.
Сквозь крошечные оконца синеет море. Море за окошками зыблется, дрожит, ходит, и по стенам и потолку тоже ходит, дрожит, зыблется золотая рябь. От этого у Ляли начинает немножко кружиться голова. Ей кажется, что весь дом качается, как лодка.
Она садится на табуретку, прищурившись и ухватившись руками за сиденье. Но табуретка прочно
