— На рельсах.
— Бумажки какие-то.
— И все?
— Какой-то мусор, — сказала она, затягиваясь моим ЛМом.
— Так, — сказал я, рассматривая ее. Она была на полголовы ниже меня и выглядела скромница скромницей, — потупясь, изучала шину своего велосипеда, при этом, со знанием дела, покуривая мою сигарету. — Не крепкие?
— Других же нет, — сказала она.
— И что ты можешь сказать?
— Мне стыдно, — ответила она.
— За что?
— Просто стыдно, и все… Ни за что.
Ни за что, — не бывает. Но она не врала, должно быть. Не потому, что мы договорились, — с трясущимися пальцами о пустяковых договоренностях не вспоминают.
— Ты испугалась, — сказал я.
— Очень.
— Но между рельсами и вагоном ничего не было?
— Да.
— Ты испугалась раньше.
— Да.
— Ты испугалась электрички?
— Да.
— Ты первый раз садилась в электричку, и впервые в ней едешь?
— Да.
— Ты, случайно, не инопланетянка?
— Нет.
Я помолчал, переживая последнюю новость, а потом спросил осторожно:
— Может быть, ты и в метро никогда не ездила?
— Никогда, — ответила мне Маша, еще ниже опустив голову.
Должно быть, новая волна стыда нахлынула на нее…
Двери из вагона открылись и вошли две женщины, им нужно было выходить на следующей станции. Обе были полные, с большими бюстами и от этого казались сестрами. Они молча принялись разглядывать нас, причем одна смотрела только на меня, другая — только на Машу.
Поезд начал тормозить, когда одна из них сказала:
— Ты — жлоб, до чего довел свою Махрюту. Велосипедик себе иностранный денег купить хватило, вещичками прибарахлиться — тоже. А на бедную девочку, видно, копейки пожалел. Не приведи господи, когда с таким свяжешься, всю жизнь в нищете маяться будешь.
Другая добавила:
— Девочка милая, да что ж, он, нехристь, с тобой сделал, до какого состояния довел. Гнала бы ты этого обалдуя в шею… Или ты втюренная по уши?.. Тогда глаза открой, посмотри в зеркало, на кого ты, из- за своего мужика, стала похожа. Пугало огородное, и то — лучше…
— Может быть, на самом деле? — сказал я, когда их не стало. — Может, снимешь свой дурацкий платок?.. Жарко, да он тебе и не идет.
— Я не могу, — сказала она почти жалобно.
— Так кто же ты, Маша? — спросил я ее. — Не бедная же сиротка.
— Я скажу тебе сейчас правду, — сказала она, и снова посмотрела на меня, не отводя глаз. — Только ты не поверишь.
Поверю я, не поверю, — какая разница. Меня снова, словно тараном, припечатало к стене вагона. Мурашки пробежали по коже, — это даже не гипноз, это пропасть, перед которой я оказался, — еще чуть- чуть, я упаду в нее навсегда, и буду лететь, всю жизнь, в эту бесконечную пропасть. Лететь, не жалея об этом.
— Я — никто, — спокойно сказала она. — Никто, — пустое место.
— Во-первых, это не так, — ответил я, все-таки как-то приходя в себя, — во-вторых, так не бывает.
— Ты — ребенок, — улыбнулась она мне. — Откуда тебе знать, как бывает, а как не бывает…
Не тоном старшего и бывалого, — а просто так, по-дружески…
Второй раз за сегодняшний день меня назвали ребенком. Правда, разные люди, и по разным поводам, — но это еще хуже, когда совсем разные люди и по совершенно разным поводам вдруг говорят тебе одно и то же.
Первый пустил мне пулю в спину, — что сделает вторая? Какой сюрприз, из-за того, что по ее мнению я — ребенок, меня поджидает?..
Из электрички она выходила нормально, то есть самостоятельно. Правда, шаг на перрон у нее получился довольно неестественным, но для первого раза это был просто замечательный шаг.
Так что электричек она больше бояться не будет.
Через плечо у нее был перекинут мой рюкзак, в руках она держала мои удочки. Я же подстраховывал ее сзади, и тащил велосипед.
Так мы и вышли из вокзала на площадь, где, я думал, мы повернем направо, к «Белорусской».
Но действительность, как всегда, оказалась причудливей любых планов. Едва мы ступили на тротуар, как она оглянулась, и спросила:
— Спасибо, за все… Тебе сейчас куда?
Что означало, ей нужно в противоположную сторону.
Что ж, Мавр сделал свое дело… Но если честно, мне было жаль расставаться с ней, с этой таинственной сироткой. Дело не в ее взгляде, от которого внутри все поджималось, и начинала кружиться голова. Вернее, дело не только в нем или в ее дурацкой загадочности. Черт его знает, в чем было дело, — но, честное слово, мне было жаль вычеркивать эту чумичку из жизни.
— Мне на метро, — сказал я, — в котором ты ни разу не была. Это такой подземный вид транспорта.
— Ты не обидишься, если я кое-что сделаю? — спросила она.
— Смотря что, кое-что.
— Я хочу подарить тебе этот велосипед. Ты с ним так мучался. И потом, он тебе очень идет. Так же, как мне не идет этот платок.
— Нет, — покачал я головой. — Тогда все станет плохо.
— Что тогда станет плохо? — спросила она.
— Тогда мы будем не на равных, — сказал я.
Она начала смотреть на площадь, забитую, как консервная банка кильками, машинами, потом повернулась и сказала:
— Ты, наверное, прав… Тогда, просто прощай.
— Прощай, — согласился я, повернулся и пошел от нее. И не оглянулся до самого метро.
Там оглянулся, но ее в толпе уже не заметил.
Я не любитель велосипедного спорта, так что велосипед покупать себе не стану, — машины тоже. Я рассеян, — вернее, бывает, в самый неподходящий момент начинаю о чем-то думать, тем самым теряя контроль над текущей дорожной ситуацией.
Из института я ушел с четвертого курса, когда не стало мамы, и понадобились деньги на жизнь. И давно уже забыл, что мы там три с половиной года проходили, то время покрылось цветной пеленой, сквозь которую трудно стало, — да и не нужно, наверное, — что-либо различить.
Ребята из группы, когда еще продолжалось студенчество, звонили, — потом все реже и реже. У каждого началась своя программа, а о прошлом появились свои развеселые туманы.
Но привычка вдруг, в самый неподходящий для этого момент, начинать напряженно думать, на
