Невиллс-Корт, который начинается от Грейт-Нью-стрит и простирается до Феттер-Лейн. Вдоль северной его оконечности по-прежнему тянется причудливый ряд маленьких, низеньких лавочек, существовавших еще и во время правления короля Георга Четвертого (и наверняка торговавших тогда несколько побойчее). В южной части — все те же три солидных на вид дома, при каждом небольшой садик, приятно контрастирующие на фоне мрачных построек давних времен, возведенных, как утверждают, еще при жизни королевы Анны.
В одно солнечное летнее утро, лет пятнадцать назад от момента фактического начала нашей истории, из самого большого из этих домов вышел и направился через садик, в ту пору аккуратно ухоженный, некий Соломон Эпплярд, толкая перед собой детскую коляску. У кирпичной с деревянным верхом изгороди, отделявшей сад от улицы, Соломон остановился, заслышав за спиной голос миссис Эпплярд, вещавшей со стороны крыльца:
— Учти, если снова опоздаешь к обеду, можешь на глаза мне не показываться. Нечего все время трубку курить, думай о ребенке! И осторожней, когда переходишь улицу!
И миссис Эпплярд исчезла во мраке прихожей.
С осторожностью катя колясочку, Соломон вышел за пределы Невиллс-Корт без особых происшествий. Тихие улочки влекли Соломона в западном направлении. Свободная скамейка в тени парка Кенсингтон-Гарденс с видом на Лонг-Уотер манила присесть и отдохнуть.
— Последние новости! — взмахнул газетой мальчишка перед Соломоном. — «Санди Таймс»? «Обсервер»?
— Послушай, мальчик! — медленно выговаривая слова, начал мистер Эпплярд. — Можно хотя бы утром отдохнуть от газет человеку, который шесть дней в неделю и по восемнадцать часов в сутки только их и видит? Убери прочь! Даже запаха их не выношу!
Убедившись, что особа в коляске продолжает спокойно посапывать, Соломон вытянул ноги и закурил трубочку.
— Езекия!
Это восклицание сорвалось с губ Соломона Эпплярда при виде приближающегося невысокого плотного мужчины в удивительно неуклюже сидящем на нем костюме из тонкого сукна.
— А, Сол, старина!
— Смотрю, вроде ты, — сказал Соломон, — а потом думаю: нет, невозможно, чтоб это был Езекия; он, верно, в церкви.
— Побегай себе! — сказал Езекия, обращаясь к мальчугану лет четырех, которого вел за руку. — Но чтоб я тебя все время видел. Играй как хочешь, только не смей пачкать свой новый костюмчик, иначе больше никогда его не наденешь! Сказать по правде, — продолжал Езекия, адресуясь к приятелю, как только его единственный сын и наследник удалился на почтительное расстояние, — утро уж больно соблазнительное. Не так-то уж часто удается подышать свежим воздухом.
— Как успехи?
— Дела продвигаются прямо-таки семимильными шагами, — отвечал Езекия, — семимильными шагами! Но, конечно, и работать приходится все больше и больше. С шести утра и до поздней ночи.
— Да, на мой взгляд, — ответил Соломон, который был по природе слегка пессимистом, — ничего в жизни бесплатно не дается, кроме несчастий.
— Нелегко поддерживать себя на уровне, — продолжал Езекия. — А вокруг посмотришь — у людей на уме только одни забавы. Обратишься к ним по-христиански, они и слушать тебя не захотят! И куда только мир катится, прямо не знаю! Ну, а печатное дело как продвигается?
— Печатное дело, — ответил его собеседник, вынимая трубку изо рта и принимая вид несколько озабоченный, — печатное дело, судя по всему, вещь тяжелая. Средства — вот что заботит меня... вернее, отсутствие их. Джанет, конечно, у меня бережливая. Нет, Джанет у меня много не тратит.
— А у меня с моей Энни, — вставил Езекия, — все наоборот. Только бы ей удовольствия, веселья, сегодня в Рошервиль, завтра в Хрустальный дворец... Все лишь бы деньги тратить.
— Да, она всегда была любительница развлечений, — вспомнил Соломон.
— Развлечений! — воскликнул Езекия. — Поразвлекаться немного я и сам не прочь. Но ведь за ее развлечения надо платить! Какое же это развлечение!
— Иногда я спрашиваю себя, — произнес Соломон, глядя прямо перед собой, — зачем мы все это затеяли?
— Зачем затеяли что?
— Работаем как проклятые, лишаем себя всякого удовольствия. К чему все это? К чему...
Звуки, раздавшиеся из коляски, прервали нить размышлений Соломона Эпплярда. Единственный выживший сынок Езекии Гриндли, чьи поиски развлечений не увенчались успехом, незаметно подкрался к скамейке. Коляска! Опыт подсказывал ему, что именно этот предмет может явиться источником забав. Потревожить ее содержимое было сопряжено с риском. Либо оно захнычет, и тогда придется бежать со всех ног, спасаясь — и, к сожалению, в девяти случаях из десяти, безуспешно — от бури справедливого возмездия. Либо оно загукает, и тогда небеса смилостивятся и благодать воссияет над твоей головой. И в том, и в другом случае удалось бы избежать той смертельной скуки, каковая является результатом бесконечной добродетели. Мастер Гриндли, кому судьба указала на валявшееся на земле павлинье перо, поглядывая одним глазом на увлеченного беседой папашу, развернул множество покровов, заслонявших мисс Гельвецию Эпплярд от окружающего мира, и, предвосхищая на четверть века самое любимое занятие всякого юного британца, принялся щекотать пером носик леди, лежавшей в коляске. Мисс Гельвеция Эпплярд, пробудившись, сделала точь-в-точь то, что всякая нынешняя британская девица предприняла бы в аналогичных обстоятельствах: прежде всего она окинула быстрым оценивающим взглядом объект мужского пола, поглощенный этим занятием. Окажись он ей не по нраву, она, тут уж можно не сомневаться, отвергла бы его заигрывания, как и всякая ее последовательница в наши дни в подобных же условиях, а именно: выразила бы недвусмысленный протест. Однако мастер Натаниэл Гриндли даме приглянулся, и потому то, что иная бы сочла наглостью, было воспринято как надлежащий способ завязать знакомство. Мисс Эпплярд мило улыбнулась — более того, выказала явное поощрение действиям мастера Гриндли.
— Единственная? — спросил с видом многоопытного отца Гриндли.
— Да, она у меня единственная, — ответил Соломон уже менее пессимистически.
С помощью младшего Гриндли мисс Эпплярд переместилась в сидячее положение. Гриндли-младший продолжал оказывать ей знаки внимания, особо приятные из которых были встречены явным удовольствием со стороны леди.
— Как славно они вдвоем смотрятся, а? — шепнул Езекия своему приятелю.
— Никогда не видал, чтоб она с кем-то еще так играла, — заметил Соломон также шепотом.
Неподалеку часы на церковной башне пробили двенадцать. Соломон Эпплярд поднялся, вытряхивая пепел из трубки.
— А почему бы нам как-нибудь не пообщаться подольше? — вопросительно сказал Гриндли, пожимая приятелю руку.
— Загляни к нам как-нибудь в воскресенье, — предложил Соломон. — И наследника с собой прихвати.
Соломон Эпплярд и Езекия Гриндли пришли в этот мир почти одновременно, с разрывом в пару месяцев, лет тридцать пять тому назад. И жили в паре сотен ярдов друг от друга: Соломон — в доме издателя и книготорговца на восточной стороне Хай-стрит небольшого городка Йоркшир; Езекия — в доме бакалейщика напротив, по западной стороне той же улицы. Оба женились на фермерских дочках. Природная склонность Соломона к веселью была подправлена судьбой путем соединения его с избранницей, наделенной йоркширским практицизмом; и именно этот практицизм влечет за собой все остальное, что ведет скорее к успеху в делах, чем к счастью в личной жизни. При прочих равных Езекия мог бы сделаться соперником Соломона в претензиях на надежную и спасительную руку Джанет, если бы добродушная хохотушка Энни Глоссоп — надо полагать, подталкиваемая Судьбой к моральному благоденствию, — не влюбилась вдруг в него. Езекия ни минуты не колебался, выбирая между достоинствами Джанет и тремя сотнями золотых соверенов приданого Энни. Золотые монеты являлись фактом значительным; что же до ценных качеств супруги, то всякий серьезный и волевой муж способен их развить, во всяком случае, сумеет покончить с женским легкомыслием. Оба они, Езекия, влекомый своим тщеславием, Соломон — тщеславием
