— Я знаю только одного адмирала, который нашел бы общий язык с Думой — это Алексеев, но, к сожалению, общественное мнение слишком против него, хотя он ни в чем не виноват.
В 1904 ГОДУ
В связи с 50–летием в 1954 году начала первой русско–японской войны, длившейся почти полтора года, небезынтересно перелистать воспоминания государственных деятелей эпохи этой войны. Приведем некоторые из них. Вот, например, выдержка из записок германского морского министра того времени, адмирала Тирпица.
«…Когда я прибыл в Потсдамский дворец (дело было летом 1903 года. — А. Л.), там уже собрались: имперский канцлер фон Гольштейн; статс–секретарь иностранных дел барон фон Рихтхофен и генерал граф Шлиффен. Император был в отличном расположении духа и дружески приветствовал нас:
— Я пригласил вас, господа, чтобы обсудить вопрос о военном союзе с Россией. Думаю, что такой союз вынудит Францию примкнуть к нам.
Граф Шлиффен одобрил мысль, заявив, что с точки зрения стратегии, такой союз только желателен, но я возразил, что не могу вполне присоединиться к графу из–за опасения, как бы этот союз не обострил и без того напряженные отношения между нами и Англией, что было бы весьма нежелательно, и с чем, вероятно, граф согласится.
— Как известно вашему величеству, — пояснил я, — Россия накануне войны с Японией, и всё ее внимание должно быть направлено на Восток, почему, в случае какого–либо конфликта на Западе, она не в состоянии будет выделить более 200 тысяч штыков, что, при столкновении миллионных армий более чем недостаточно. Между тем, заключая с ней сейчас военный союз, мы рискуем быть втянутыми в дальневосточный конфликт. Всё, что мы можем сделать в настоящий момент, это постараться убедить Россию принять спешные меры к усилению своих вооруженных сил на Востоке, так как ее поражение там чревато для всей Европы и, в частности, для нас грозными политическими последствиями…
Граф Шлиффен ничего не возразил и только обиженно молчал. Фон Рихтхофен, напротив, одобрительно покачивал головой, а канцлер пытался поддержать императора. Совещание длилось свыше двух часов. В конце концов было решено пока воздержаться от заключения военного союза, но в случае возникновения русско–японской войны, сохранить по отношению к России дружественный нейтралитет.
По окончании заседания, император задержал меня и, отведя к окну, сказал, что вполне разделяет мои соображения и тоже считает поражение России опасным для наших позиций на Тихом океане. Тут он неожиданно добавил:
— Мне пришла в голову превосходная мысль попросить вас отвезти царю мое письмо и попытаться лично воздействовать на него в высказанном духе».
«Уехал я, — вспоминает далее Тирпиц, — несколько дней спустя. Миссия моя была крайне деликатна. Мне было известно, что настроение молодой императрицы англофильское, и что она имеет большое влияние на царя. Императора же Николая, напротив, я хорош знал, как искренне расположенного к Германии… Однако, по моем приезде в Петербург мне ни разу не удалось, несмотря на все попытки, остаться с ним наедине: императрица неизменно присутствовала. Не смею сказать, обладала ли эта прекрасная женщина государственным умом, но, несомненно, она не сохранила симпатии к немецкому отечеству. Тем не менее, мне ничего не оставалось делать, как вести переговоры при ней, что было довольно стеснительно: приходилось очень осторожно касаться неблагоприятного стратегического положения России на Востоке. Но убедившись, что их величества слушают с видимым интересом, я позволил себе говорить откровенно, и между прочим, указал, что сосредоточенная в Порт–Артуре эскадра имеет, на мой взгляд, скорее декоративное значение, нежели боевое. Я прямо заявил, что мы кровно заинтересованы в победе русского оружия, так как поражение России на Востоке может неблагоприятно отразиться на нашем положении там. Царица молчала, хотя ее лицо выражало благосклонность; император же слушал весьма милостиво. В заключение он сказал, что ненавидит японцев, не верит ни одному их слову, и отлично сознает всю серьезность положения. Царь заверил меня, что все необходимые меры принимаются.
— Мы достаточно сильны, и парализуем всякое вооруженное выступление Японии. — На этом аудиенция кончилась, и я, получив ответное письмо, вернулся в Берлин»…
Приблизительно месяц спустя, после отъезда Тирпица, осенью того же 1903 года, Куропаткин записывает в своем дневнике:
«24 августа, по окончании либавских торжеств, по случаю освящения порта и крепости императора Александра 3–го, я обедал на «Полярной звезде» у императрицы Марии Феодоровны. Кроме живущих на «Штандарте», приглашен был только я один. Сидел рядом с государыней Александрой Феодоровной. Говорили о нашем военном положении. Я заметил, что оно далеко не блестяще, нет денег, всё поглощает Дальний Восток, в чем большая ошибка. Александра Феодоровна возражала с обычной горячностью. Ее величество сказала, что теперь всё внимание и все средства надо обратить на Восток, что там главная опасность, может вспыхнуть война, и мы должны быть сильны.
— Потом, года через четыре, можно будет снова перенести внимание на запад, но пока этого делать нельзя.
На мое замечание, что именно здесь, на Западе, зреет главная опасность, Александра Феодоровна выразила уверенность, что до Европейской войны не допустят, но что сейчас страшна желтая раса.
Чувствуя, что тут поддержки не будет, я признал себя побежденным и шутливо заметил:
— Увы, ваше величество, моя вылазка окончилась неудачно.
Государыня рассмеялась.
После обеда все перешли на палубу пить кофе. Государь, Фредерикс, Авелан и командир яхты разместились в креслах, а обе императрицы, вел. кн. Ольга Александровна и я — на скамейке; третью группу составили Гессе, граф Бенкендорф, Мосолов, адмирал Гирш и четыре фрейлины. Беседовали и любовались иллюминацией. Мария Федоровна, которой государыня передала наш разговор, сочувственно посмотрела на меня, как бы говоря: «Надейтесь».
«Буду бороться, — доканчивает Куропаткин эту свою запись — дабы увлечение Дальним Востоком не принесло России вреда»…
Той же осенью начальник военного отдела Штаба Квантунской армии полковник барон Таубе записывает:
«Япония усиленно готовится к войне: в присутствии микадо состоялись грандиозные маневры, носившие характер демонстрации (полк. Таубе был командирован на маневры в качестве представителя нашей армии. — А. Л.). Когда я прибыл в Токио и явился нашему посланнику Розену, он первым делом спросил: каким количеством войск мы располагаем в Квантуне?
— Двадцатью тысячами, — ответил я.
Посланник не поверил:
— Но может быть, идут подкрепления?
— Никаких подкреплений не предвидится, — доложил я. — На все наши требования Главный Штаб отвечает, что при исчислении сил нужно исходить из отношения, что один русский солдат соответствует четырем японским…
Посланник всплеснул руками:
— Помилуйте, — воскликнул он, — войны с нами жаждет весь японский народ, пожертвования текут со всех сторон, принесено столько жертв, что война неизбежна.
После маневров состоялся парадный завтрак, предложенный японским Генеральным Штабом иностранным военным миссиям. Когда встали из–за стола и перешли в гостиные, к Таубе подошел
