выставив локоть перед лицом, прорвался сквозь колючие кусты обратно к базе.
Тускло светилось окно кухни, и диспетчерская тоже мерцала из-под жалюзи голубоватым светом. Странно, монитор давно должен был погрузиться в спящий режим. Женька?..
Сейчас мы с ним поговорим. Один на один. Впервые за много лет, и сразу о решающе важном, но так даже лучше. Вдвоем мы с ним придумаем, как поступить. Не может быть, чтобы мы ничего не придумали — вместе.
Уже на пороге кухни Олег обнаружил, сколько глины, листьев, травы, мелких веточек прилипло к ботинкам, черт, не тащить же в диспетчерскую. Присел на корточки, пытаясь счистить грязь; бесполезно, логичнее разуться и вымыть руки. Непривычно ступая в носках по холодному линолеуму, подошел к мойке, о которую недавно ударилась голова службиста. Вроде бы никакой крови, хоть тут, считай, повезло. Отвернул кран, намылыл черные ладони и сквозь хлесткий звук воды о жесть вдруг услышал:
— Вы дозвонились Виктору Винниче…
Пытаясь закрыть воду, скользнул намыленной рукой по головке крана, чертыхнулся, обтер ладонь полотенцем и закрутил до упора; упали последние громкие капли. Женька молчал. Потом сказал странно взрослым, низким и напряженным голосом:
— Да… Да. Меня зовут Евгений Стеблов. Все предварительные переговоры по «Аш-два-о» Виктор Алексеевич поручил вести мне. Я вас слушаю, — и после длинной паузы: — Да, устраивает. Приступайте и будьте на связи. До свидания.
Завершил звонок, выдохнул громко, облегченно, по-мальчишески. Вскинул взгляд к двери, ко мне — и вздрогнул, будто застигнутый на горячем. Мой Женька, черт. На Виктора он смотрел совсем по-другому.
Тишина висела, как мертвый маятник. Надо было сказать хоть что-то, чтобы качнуть, привести в движение, оживить. Хотя бы самую незначительную малость:
— Ты включил его мобилку?
— Нас тут все равно засекли, — колюче отозвался Женька. — И это неважно уже. Да, слушаю, вы дозвонились Виктору Винниченко.
Метнул взгляд исподлобья, прижимая мобилку к виску. Вопросительный и досадливый, неуверенный и оценивающий. Как будто срочно решал про себя, имею ли я право тут находиться и слышать; кто его знает, может, и да, — забыл спросить у своего мудрого и всезнающего шефа… Но по-любому, лучше б меня здесь не было. Однозначнее, спокойнее, легче. До чего же я его напрягаю.
— Перезвоните в понедельник. До свидания. Блин, — Женька сглотнул, вытер лоб тыльной стороной ладони. — Еще и всякие придурки лезут не по делу, только линию занимают…
Запнулся, прикусил язык, как если бы сболтнул лишнее в присутствии неизвестно кого. Олег прошел наконец в диспетчерскую, мимо сына, мимо его затравленно-ожесточенного взгляда. Сел за компьютер. Монитор светился, мышка была теплее воздуха, ладонь легла поверх свежих отпечатков Женькиных пальцев. Что он здесь делал? С кем он говорил — по делу, и по какому? И ведь не скажет, если я спрошу просто и прямо. Не дали ему четких указаний на предмет того, можно ли мне говорить… если однозначно не запретили.
Моему сыну. Черт, черт.
Колебались кривые данных с комбинатов, подплескивая все ближе к красной черте, словно волны к ватерлинии. Но пока вроде бы не зашкаливало. На всякий случай отрегулировал уровни, разослал команду по вееру. Хотелось бы знать, что будет, если. Очень хотелось бы точно это знать.
— А Виктор тебе не звонил? — бросил негромко, не оборачиваясь от монитора.
— Нет, — сказал Женька, и в его голосе, кажется, дрогнул вызов. — Он и не должен звонить. Я справляюсь сам.
С чем он, черт возьми, справляется?!
Развернулся в кресле. В конце концов, так дальше нельзя:
— Женька…
— Что? — кратко, независимо.
— Тебе не кажется, что нам было бы правильно поговорить?
Мальчик вскинул глаза, явно прикусил дерзость на кончике языка. Сглотнул, прокатив кадык по тонкой шее:
— Допустим.
Он сидел напротив, настороженный, весь подобранный, как кошка в засаде. Лицо пошло красными пятнами, вспыхнули уши; я тоже когда-то очень легко краснел. Нет, так нельзя. Он — не я. Отдельный человек, говорила Ильма, просто нам, людям, трудно в это поверить. Но я постараюсь.
— Ты на меня обижен, правда? — начал осторожно, словно пробовал шестом топкую поверхность. — Ты, наверное, всю жизнь обижаешься, и есть на что. Нереально добиваться, чтобы ты прямо сейчас меня простил. Но я хочу, чтоб ты выслушал и, желательно, послушался. По крайней мере, принял к сведению, а не в штыки.
Женька пожал плечами. Молча; знак если не согласия, то непротивления.
— Знаешь, когда мне сказали в банке, что ты отказался от моих денег, я тут же вылетел туда, к вам. В субботу, мы разминулись. Встретился с…
— Я в курсе. Мать говорила, я ей звонил.
— …и узнал от нее, что ты работаешь на Виктора Винниченко. И вот с этого места давай поподробнее. Я никогда тебе не рассказывал… Давно, еще до знакомства с твоей мамой, у меня была другая жизнь, в прямом смысле. Биография, документы. И даже имя другое, не Олег Стеблов.
Прыгнули домиком удивленные брови:
— А какое?
Олег улыбнулся:
— Женька.
Сын присвистнул, подавил нервозный смешок.
— Что ж ты так? Скрывался от правосудия?
— В общем, да. Я бежал из тюрьмы.
Заговорил быстро, без паузы, без передыху:
— Тюрьма — это очень страшно, Женька. Невыносимо, несовместимо ни с чем человеческим. Безвоздушное пространство, в котором тем не менее приходится как-то дышать, и это хуже всего, ведь с каждым вдохом ты чувствуешь, как меняешься, теряешь самое главное в себе. Чтобы там выжить, надо выдернуть из себя несущую ось, перевернуть свой мир и все ценности в нем. Смириться, признать, что можно и так. Что от этого не умирают — без свободы.
— И за что тебя посадили? — равнодушно бросил Женька.
— Я как раз об этом. Ты же слышал о салатовом мятеже?
— Салатовой революции?
— Это в новой терминологии, после реабилитации в двадцать шестом. А тогда, в девятнадцатом, мы были мало того что мятежниками — на нас повесили ответственность за мировой экономический кризис, пускай уже тогда все понимали, какая это бессмыслица. Но состоялся показательный процесс. Меня осудили на пятнадцать лет. Как главного обвиняемого, зачинщика, полевого командира, — он сглотнул, перевел дыхание.
И продолжил:
— А Виктора Винниченко там не было. Хотя все знали. Официальный лидер нашего движения, он как-то сумел выкрутиться, остаться на свободе. И в двадцать шестом снова благополучно ее возглавил, «Нашу свободу». Правда, меня это уже не интересовало. У меня была — моя собственная, единственная, настоящая. Только она одна и имеет ценность в жизни. Мне бы хотелось, чтоб ты это понял. Чуть раньше, чем…
— Я понимаю. Поэтому мне и не нужны больше твои деньги, — шмыгнул носом, вскинул подбородок. — Я взрослый свободный человек. Было интересно послушать про твою бурную молодость. Считай, я тебя зауважал. Но давай договоримся: не надо учить меня жить. Я как-нибудь сам.
Олег чертыхнулся, подался вперед, и от этого движения чуть не опрокинулось кресло. Заорал на выдохе, ничего уже не взвешивая, не выбирая выражений, не думая:
— Какой ты к черту «сам»?! Да ты на него смотришь щенячьими глазами, точь-в-точь как я тогда
