– Ну, ладно, я пошел, – сказал завхоз. – Я здесь случайно. Шел мимо, дай, думаю, зайду, проведаю Виктора. Ты что-то не показываешься. Зашел бы как-нибудь, чайку попили. До свиданья!
– До свиданья, – сказал дядюшка Авес и задумчиво вставил в рот челюсть.
– До свиданья, – сказал я, машинально ведя за завхозом, который, пятясь, продвигался к калитке, дуло пистолета Завхоз задом открыл калитку, задом дошел до угла нашего дома и пропал, Курок сам собой нажался, а пистолет страшно бабахнул. Из-за дома послышался топот. Я опустился на траву и первый раз в жизни заплакал. Теперь-то уж конец.
Восстание
– Теперь тебя посадят, – сказал дядюшка радостно, вынимая челюсти. – Три года колонии. А может, и пять.
Авес Чивонави страшно воодушевился и принялся пугать меня. Оказывается, он очень хорошо знал жизнь колонии. Старший брат так долго, красочно пугал меня, что в конце концов и сам испугался.
– А ведь…. тово… ты, трюфель, наверно, скажешь, что это я привез его, – пробормотал он вдруг.
– Продаст, – ответил за меня Вад. – Он такой.
– Незаконное хранение оружия… Река Хунцы… Надо его сдать к черту. Пока этот тип заявит… Надо обогнать его к черту.
Дядюшка подтянул галифе, взял валявшийся на траве пистолет и стал собираться в райцентр. Вад вызвался его проводить.
Весь день я скирдовал солому. Работа была не очень трудная (сидеть верхом на быке, который тащил на скирду кучу соломы), но пыльная и однообразная. К вечеру я едва держался на ногах. Перед глазами темно качалась земля и над ней плыл странный, как заклинание, клич: «цоб-цобе».
Раза два приезжал председатель и, хотя ничего не сказал, но, кажется, остался мной доволен. Председатель взобрался на скирду и долго ругался там со скирдоправами-шабашниками, моряками в рваных тельняшках. Ветер трепал у него пустые штанину и рукав, как у чучела. Моряки скирдовали зло, и мне часто перепадало за то, что я не успевал подавать наверх им солому. Со стороны казалось, что они идут в психическую атаку: рты перекошены, вилы в руках ходят, как штыки. Они только что выписались из госпиталя и, видно, здорово соскучились по работе.
Я ничего сдуру не взял с собой поесть, и, если бы не моряки, которые дали мне кусок хлеба, посыпанный крупной солью, и помидор, мне пришлось бы туго.
Моряки выпили самогонки и долго предавались воспоминаниям о катерах, линкорах, подводных лодках, безымянных высотах, которые им приходилось брать. Потом они пели хриплыми голосами матросские песни. Потом спали, положив на глаза бескозырки. Потом учили меня жизни.
– Иди на жизнь в штыки, – говорил один.
– Но сначала подползи к ней, – добавлял другой, – как в атаке. Сначала подползи, а потом бросайся.
– И люби физическую работу. Все остальные работы – мутота. Языком брехать – это не работа. Языком брехать – себя не уважать, потому что человек всегда под ветер брешет: на ветер-то ничего не слышно.
Они были очень высокого мнения о физической работе, главным образом они ценили ее за то, что она дает независимость. Не понравился начальник – плюнул и ушел к другому. Руки везде нужны.
За лето скирдоправы меняли уже третий колхоз. Наш председатель им нравился, хотя и ругались они с ним крепко.
– Свой, фронтовик, – коротко говорили они о нем. Это у них было наивысшей похвалой.
Пока я отогнал волов на баз, пока сходил в правление за нарядом, совсем уже стемнело. Я едва доплелся домой. Ноги мои почти не чувствовали земли.
Вид нашего дома очень удивил меня. Окна его были ярко освещены, из трубы валил густой, хорошо пахнущий дым. Я поспешно взошел на крыльцо, открыл дверь и остолбенел. Дядя Авес и мой младший брат сидели на кровати обнявшись и, раскачиваясь из стороны в сторону, пели «По диким степям Забайкалья». Прямо на столе лежало самое настоящее вареное мясо, картошка в мундирах, валялись полуобгрызанные помидоры, огурцы, стояла бутылка самогонки.
– Река Хунцы! – закричал дядюшка, увидев меня – Диктатор явился!
– Слава диктатору! – подхватил Вад.
– Вечная слава!
– Вечная память!
– Упокой его душу!
– Аминь!
От них несло самогонкой.
– Ешь! Мы не жмоты, как некоторые! – Старший брат махнул рукой, но не рассчитал своих сил, и жест свалил его на кровать.
– Пусть он сначала с-де-ла-ет трид-ца-тридцать кизяков!
Шутка показалась им страшно остроумной, и они так и покатились со смеху.
– Где вы взяли продукты? – спросил я.
– 3-за-работали в колхозе.
– Ха-ха-ха-ха!