— А что Алькесар?
— Алькесара сейчас тоже голыми руками не возьмешь. Он пользуется при дворе большим влиянием, его поддерживают инквизитор Боканегра и Совет Арагона. И, кроме того, Оливарес, ведущий опасную двойную игру, считает его полезным. — Граф пренебрежительно пожал плечами. — Вот он и решил действовать скрытно, сочтя, что так будет больше толку… Золото надо стащить из-под самого носа у герцога Медина- Сидонии и переправить в сундуки королевской казны. Оливарес действует с одобрения короля, и их величества предприняли сей вояж в Севилью, чтобы полюбоваться представлением. Потом четвертый наш Филипп с обычной своей невозмутимостью обнимет на прощанье старого герцога, послушав заодно, как тот скрежещет зубами… Беда в том, что план Оливареса предусматривает два этапа: первый — полуофициальный и довольно деликатный. Другой — негласный. Это дело более сложное.
— Правильней будет сказать — «опасное», — Кеведо, виднейший представитель концептизмаnote 11, превыше всего ставил точность.
Гуадальмедина подался к капитану:
— Первым, как ты понимаешь, на сцену выходит Ольямедилья…
Мой хозяин медленно склонил голову. Теперь все стояло на своем месте.
— А вторым — я, — сказал он.
Альваро де ла Марка с величайшим спокойствием погладил свою эспаньолку. Улыбнулся.
— Нравится мне в тебе, Алатристе, что ты все схватываешь на лету,
Был уже поздний вечер, когда мы, выйдя с постоялого двора, зашагали по скверно освещенным узким улочкам. Щербатая луна заливала млечным сиянием фасады зданий; под навесами крыш, под сумрачными кронами апельсиновых деревьев вырисовывались наши силуэты. Попадавшиеся изредка навстречу бесформенные тени ускоряли шаг, когда путь их пересекался с нашим, ибо в это время суток Севилья, как и любой другой испанский город, была не лучшим местом для прогулок. Мы вступили на маленькую площадь, и тотчас темная мужская фигура, прильнувшая к окну и что-то бормотавшая в него, отпрянула, приняла оборонительную позицию, и под распахнувшимся плащом будто ненароком блеснула сталь, окошко же со стуком захлопнулось, Гуадальмедина, успокаивающе рассмеявшись, пожелал неподвижному человеку в плаще доброй ночи. Мы продолжили путь, и, опережая нас, летел перед нами гулкий отзвук наших шагов. Порою сквозь ставни зарешеченных окон пробивался огонек свечи, да на углах, под образом Богоматери Непорочно Зачавшей или страстей Господних тускло мерцала жестяная лампадка.
Ольямедилья, объяснял нам по дороге граф, — старая канцелярская крыса, в совершенстве превзошедшая цифирь и делопроизводство. Пользуется полнейшим доверием Оливареса, которому оказывает важные услуги в деле сведения счетов и счётов Чтобы мы поняли, с кем имеем дело, Гуадальмедина рассказал, что Ольямедилья не только провел все расследование, стоившее головы Родриго Кальдерону но и принял живейшее участие в делах, возбужденных против герцогов Лермы и Осуны. Главная его особенность — редкостные добросовестность и честность. Единственная страсть жизни — четыре правила арифметики, а высшая цель — свести дебет с кредитом. Сведения о контрабандном золоте, полученные Оливаресом через своих шпионов, счетовод подтвердил, несколько месяцев терпеливо прокорпев над имевшимися в его распоряжении документами.
— Для полной ясности не хватает кое-каких последних подробностей, — сказал напоследок Гуадальмедина. — Флот уже выслал вперед вестовое судно, сообщая о скором своем прибытии, так что времени у нас немного. Все должно решиться утром, когда Ольямедилья нанесет визит этому самому Гараффе, чтобы узнать, как именно золото перегрузят на борт «Никлаасбергена»… Разумеется, визит будет, так сказать, неофициальный, ибо у нашего счетовода нет ни власти, ни полномочий, а потому не исключаю, — граф иронически вздернул бровь, — что генуэзец позовет на выручку своих покровителей.
Мы проходили мимо таверны — из освещенных окон долетал гитарный перебор. Отворилась дверь, смех и пение стали громче. Вышедшего на порог посетителя выворачивало наизнанку, а между приступами рвоты он хрипло поминал имя Божье — причем более чем всуе.
— А почему бы этого Гараффу просто не взять за шкирку? — осведомился Алатристе. — Подвал с писцом и дыба с палачом — вернейшее средство от забывчивости. В конце концов, это покушение на власть короля.
— Не все так просто. Власть в Севилье оспаривают Королевский совет и здешний магистрат. Да и архиепископ мимо рта не пронесет. Гараффа в добрых отношениях и с ним, и с герцогом Медина-Сидонией. Возьмешь за шкирку — выйдет скандал, а золото тем временем тю-тю… Нет, действовать в открытую никак нельзя. Генуэзец же, после того, как выложит все, что надо, должен исчезнуть на несколько дней. Живет он один, со слугой, так что, если даже сгинет навсегда, никто его не хватится… — Гуадальмедина сделал многозначительную паузу. — Никто, включая и его величество.
Высказавшись, граф некоторое время шел молча. Кеведо, благородно хромая, чуть приотстал, положил мне руку на плечо, словно желал подбодрить.
— Короче говоря, Алатристе, ход за тобой.
Я не видел лица капитана. Лишь темный прямоугольник его фигуры, начинавшийся со шляпы, а завершавшийся кончиком шпаги из-под плаща, покачивался передо мной в лунном сиянии. Но вскоре послышался знакомый голос:
— Прикончить генуэзца — штука нехитрая. Что же касается сведений о золоте…
Он замолчал и остановился. Мы догнали его. Алатристе вскинул голову, и в его светлых глазах отразилась ночная тьма.
— Пыток не люблю.
Сказано было искренно, без драматических модуляций и пафоса. Так человек сообщает о некоей данности, о том, на что имеет безусловное право. Капитан не любил также кислое вино, пережаренное мясо, равно как и людей, неспособных руководствоваться правилами, пусть даже вовсе не общепринятыми, совершенно отличными от его собственных, или воровскими. В наступившей тишине дон Франсиско снял руку с моего плеча. Гуадальмедина беспокойно прокашлялся.
— Меня это не касается, — не без смущения проговорил он наконец. — Мне и знать-то об этом не надо. Вытянуть из Гараффы нужные сведения поручено Ольямедилье и тебе… Он делает свою работу, тебя подрядили ему в помощь.
— Тем более что генуэзец — это самое легкое, — заметил Кеведо тоном человека, который выступает посредником в трудных переговорах.
— Вот именно, — согласился Гуадальмедина. — Ибо когда Гараффа расскажет о последних подробностях сделки, на твою долю, Алатристе, останется кое-что еще…
Он остановился перед капитаном, и прежней неловкости как не бывало. Я не видел его лица, но был уверен — граф улыбается.
— Счетовод Ольямедилья даст тебе денег, чтобы ты сам мог набрать людей по своему выбору… Старых товарищей, тех, кому ты доверяешь. Ну, разумеется, умелых и опытных. Самых лучших, первого сорта…
В конце улицы слышался унылый речитатив бродячего монаха, со светильником в руке собиравшего пожертвования на заупокойные мессы: «Вспомяните усопших… Вспомяните усопших… » Гуадальмедина, проводив его долгим взглядом, обернулся к Алатристе:
— Потому что тебе придется этот проклятый фламандский корабль захватить.
В таких вот беседах дошли мы туда, где под изображением Пречистой Девы Аточенской на выбеленной стене зияла Арка дель Гольпе, открывавшая проход в знаменитый публичный дом. Когда Трианские и Аренальские ворота запирались, через эту арку и это заведение можно было легко и просто оказаться за городской чертой. А у Гуадальмедины, как можно было понять по его недомолвкам, намечена была важная встреча в харчевне Гамарры, в Триане, то есть на другом берегу, который связывал с нашим понтонный мост. Харчевня же примыкала к некоему монастырю, о чьих обитательницах поговаривали, будто Христовыми невестами они становиться не собирались и затворились в обители не по своей воле. А потому на воскресную мессу людей стекалось больше, чем на первое представление комедии: по одну сторону решетки мелькали чепцы и белые ручки монахинь, по другую — вздыхали их поклонники, местные и заезжие, среди коих были и самые знатные кавалеры: вот, к примеру, наш государь. Что же касается веселого дома на Компас-де-ла-Лагунья, гордившегося тем, что одной из его питомиц была некая Клара Мендес, чье имя сделалось нарицательным, став синонимом слова «потаскуха», то он предлагал
