Европой, а равно и для того, чтобы осесть в карманах банкиров, чиновников, бессовестной знати и самого короля. Золото отсвечивало в зрачках капитана Алатристе, искрилось в широко открытых глазах Себастьяна Копонса и приковывало к себе мой взгляд.
— Дурни мы с тобой, Диего, — промолвил арагонец.
Это была истина очевидная и неоспоримая И я увидел, как Алатристе медленно склонил голову, соглашаясь со словами товарища. Распоследние олухи и остолопы, если не знаем, как поставить все паруса, как повернуть корабль, чтобы шел не на мель, а в открытое море, в те воды, что омывают берега, населенные свободными людьми, не ведающими богов, не признающими королей.
— Матерь божья… — раздалось позади.
Мы обернулись. Галеон и Суарес-морячок стояли на ступеньках трапа и в ошеломлении смотрели на сокровища. У обоих в руках было оружие, а за спиной — мешки, набитые всем, что попалось под руку.
— Что вы здесь делаете? — спросил капитан.
Всякий, кто знал его, насторожился бы уже от одного лишь тона, каким задал он этот вопрос. Но, видно, эти двое капитана не знали.
— Прогуливаемся, — нагло ответил Галеон. Алатристе провел двумя пальцами по усам. Глаза его застыли и потускнели, как кусочки слюды.
— Я запретил спускаться в трюм.
— Ну да, запретил. — Галеон прищелкнул языком, а потом плотоядная улыбка превратилась в жестокую гримасу, от которой перекосилось покрытое рубцами лицо. — И мы теперь даже понимаем, почему.
Он не спускал вспыхнувшего алчным огнем взора с золота, наваленного в трюм на манер щебня. Потом переглянулся с Суаресом, и тот опустил мешок на ступеньку, заскреб в затылке, будто не веря своим глазам.
— Сдается мне, куманек, — сказал ему Галеон, — что надо будет сообщить об этом ребятам. Грех упускать…
Слова застряли у него в горле, когда Алатристе без околичностей всадил ему в грудь шпагу — причем с такой стремительностью, что Галеон еще растерянно смотрел на свою рану, а клинок уже был извлечен наружу. Не успев закрыть рот, он только вздохнул напоследок и рухнул вниз — прямо на капитана, а когда тот увернулся — покатился по ступеням, пока не замер прямо у бочонка с серебром. Увидев такое, Суарес в ужасе выругался и поднял было свою алебарду, но, похоже, передумал — повернулся и со всех ног бросился по трапу вверх, подвывая от ужаса. Вой этот оборвался, когда Себастьян Копонс догнал его, схватил за ногу, повалил, оседлал и, за волосы закинув ему голову, одним взмахом кинжала перерезал горло.
Я смотрел на все это в оцепенении, застыв и не решаясь шевельнуться. Алатристе меж тем вытер лезвие о рукав убитого Галеона, чья кровь уже выпачкала штабель золотых слитков, и вдруг сделал нечто странное: сплюнул, будто в рот попала какая-то гадость. Плюнул, словно бы в самого себя, словно произнося безмолвное ругательство, и, встретившись с ним глазами, я затрепетал: капитан глядел, будто не узнавал, и на миг я испугался, что он ткнет шпагой меня.
— Смотри за трапом, — сказал он Себастьяну.
Присев на корточки возле распростертого тела Суареса и вытирая кинжал о рукав его куртки, Копонс кивнул. Алатристе прошел мимо, даже не взглянув на убитого моряка, поднялся на палубу. Я следовал за ним, чувствуя облегчение от того, что эта жуткая картина больше не маячит перед глазами. Наверху увидел, как Алатристе остановился и несколько раз глубоко вздохнул, словно возмещая нехватку воздуха в трюме В этот миг раздался крик Хуана-Ставянина и почти одновременно — заскрипел песок под килем галеона. Движение прекратилось, палуба накренилась набок, наши стали показывать на огоньки, мелькавшие на суше. «Никлаасберген» сел на мель у Сан-Хасинто.
Мы подошли к борту Во тьме угадывались очертания баркасов, по берегу к самой оконечности косы двигалась цепочка огней, осветивших воду вокруг нашего корабля. Алатристе оглядел палубу.
— Пошли, — сказал он Хуану-Каюку.
Тот немного помедлил в нерешительности и с беспокойством спросил:
— А Суарес и Галеон?.. Мне очень жаль, капитан, но я не смог их остановить… — Осекшись, он очень внимательно вгляделся в лицо моего хозяина, благо фонарь с кормы помогал различить его. — Уж извините. Как их не пустишь вниз?.. Не убивать же? — И снова помолчал. — А? — спросил он растерянно.
Ответа не последовало. Алатристе продолжал оглядываться по сторонам.
— Уходим с корабля! — крикнул он тем, кто копошился на палубе. — Помогите раненым.
Каюк все всматривался в него и будто еще ждал ответа. Потом мрачно спросил:
— Так что там с ними?
— Не жди, не придут, — ответил капитан очень холодно и очень спокойно.
И с этими словами наконец обернулся к Хуану, который открыл рот, но не произнес ни звука. Постоял так минутку и, отвернувшись, принялся поторапливать своих товарищей. Лодки и огоньки приблизились еще больше, а мы полезли по шторм-трапу на отмель, обнаженную отливом. Поддерживая Энрикеса-Левшу, у которого был сломан и кровоточил нос, а на руках имелись две приличных размеров колотых раны, ползли вниз Бартоло-Типун и мулат Кампусано с обвязанной на манер тюрбана головой. Хинесильо-Красавчик помогал ковыляющему Сарамаго — в бедре у того была дырка пяди в полторы длиной.
— Чуть в евнухи не произвели, — жаловался Португалец.
Последними появились Каюк, только что закрывший глаза своему куму Сангонере, и Хуан-Славянин. Андресито-Пятьдесят-горячих ни в чьей помощи уже не нуждался, ибо минуту назад отдал Богу душу. Из люка, ведущего в трюм, вынырнул Копонс и, ни на кого не глядя, прошел к трапу. А на борт влез человек, и я тотчас узнал в нем того рыжеусого, который давеча секретничал с Ольямедильей. Он был по-прежнему одет как охотник, обвешан оружием, а за ним поднялись еще несколько человек такого же примерно облика. С профессиональным любопытством оглядев палубу, заваленную телами, залитую кровью, рыжеусый окинул взором тело Ольямедильи и подошел к Алатристе.
— Ну как? — поинтересовался он, кивнув на труп счетовода.
— Как видите, — лаконично отозвался капитан. Рыжеусый посмотрел на него внимательно.
— Чистая работа, — высказался он наконец.
Алатристе промолчал. На борт продолжали подниматься очень хорошо вооруженные люди — кое у кого были аркебузы с зажженными фитилями.
— Ну, кораблем теперь займусь я, — сказал рыжеусый. — Именем короля.
Я видел, как хозяин мой кивнул, и следом за ним направился к борту, по которому уже полз вниз Себастьян Копонс. Алатристе обернулся ко мне все с тем же отсутствующим видом и протянул руку. Я оперся на нее, ощутив такой знакомый запах железа и кожи, перемешанный с запахом крови — крови тех, кого он убил сегодня. Он бережно поддерживал меня, покуда мы не спрыгнули на отмель, оказавшись в воде по щиколотку, а потом, когда побрели к берегу, — и по пояс, отчего стала зудеть моя рана. Выбрались наконец на твердую землю, присоединились к остальным. В темноте вырисовывались силуэты вооруженных людей, а также многочисленных мулов и телег, готовых перевезти содержимое «Никлаасбергена».
— Побожусь, — сказал кто-то, — мы честно заработали свою поденную плату.
И шутейные слова эти произвели действие нежданное и магическое — взломали лед молчаливого напряжения, сковывавший всех. Как всегда бывает после боя — я видел такое во Фландрии не раз и не два — люди заговорили: поначалу будто нехотя, отрывисто и кратко, перемежая фразы кряхтеньем и вздохами, а потом все живее и вольнее. Вот послышалась наконец и неизбежная похвальба, сопровождаемая смехом и божбой. Стали вспоминать перипетии боя, вызнавать, при каких обстоятельствах сложил голову тот или иной товарищ. О гибели счетовода Ольямедильи никто не сожалел: этот унылый субъект в черном приязни себе здесь не снискал, да и потом слишком сильно бросалось в глаза, что он — не этого поля ягода. Кто просил его лезть не в свое дело?
— А где же Галеон? Вроде был живой…
— Да, я видел его после боя…
— И Суарес-морячок тоже не сошел на берег. Те, кто не знал причины, недоумевали, а кто знал — помалкивали. Прозвучало вполголоса несколько реплик, но тем дело и кончилось, ибо Суарес не успел обзавестись друзьями, а Галеона недолюбливали многие. Так что отсутствие обоих никого всерьез не опечалило.
— Ну и пес с ними, нам больше достанется, — сказал кто-то, и слова эти были встречены грубым
