Но голоса смолкли. Александр в сопровождении свиты поднялся по лестнице. И началась обычная процедура представления чиновников: каждый выступал из ряда с приличествующим поклоном, с приличествующим выражением лица и выслушивал милостивые слова или милостивый вопрос, отвечал с приличествующей живостью и краткостью и отступал назад.
Оба статс-секретаря шли позади императора. Самым смешным было то, что оба русских министра – немец и грек – ни слова не понимали по-русски: в Коллегии иностранных дел вообще не слышалось русских слов.
Александр шел с застывшей любезной улыбкой на устах, с ничего не выражающими глазами, неизменно со всеми вежливый – и всем одинаково чуждый…
Но переводчика Александра Пушкина он все с той же любезной улыбкой кивком головы пригласил подойти… И взорам свидетелей, державшихся на почтительном расстоянии, представилась милостивая беседа… Но что это? Опытные глаза заметили, что переводчик Коллегии Александр Пушкин говорит слишком горячо и долго…
Да, он посчитал, что настал момент, когда можно выполнить план, намеченный им когда-то с Чаадаевым, и в беседе с царем высказать важные, хоть и горькие, истины…
И опытные глаза заметили, что у императора начали гореть уши – а это служило дурным признаком… Что такое!
Разговор, начавшийся о поэзии, уклонился в сторону опасных принципов, легших в основание Оды на Вольность, так называемой системы человеческих прав. Молодой человек заявил себя вольтерьянцем, противником религиозного ханжества, а известно, что именно в вопросах религии Александр был непреклонен…
Пушкин с поклоном отступил в ряд, довольный собой. Знал ли он следствия дерзкой своей выходки? Теперь докладу министра внутренних дел графа Кочубея был дан ход – опасный ход!..
В тот же день петербургскому военному генерал-губернатору графу Милорадовичу был передан приказ государя: произвести на квартире у Пушкина обыск, а Пушкина арестовать.
И стремительно завертелись, закружились события. Уже на следующий день возле дома Клокачева появился некий господин в партикулярном платье, в высоком, черном цилиндре – погулял по набережной, побродил по двору и у дядьки Никиты, который с ведрами спустился по черной лестнице, попросил рукописи его барина – почитать, понаслаждаться… В его ловких, как у фокусника, руках появились ассигнации.
Никита по обыкновению смотрел на свои сапоги, а потом неспешно, глухим голосом сказал:
– Для чего это, однако… А если вам чего надобно, вы к Никите Тимофеевичу, нашему камердинеру, однако… – И направился к дворовым сараям.
Но в тот же день к Пушкиным в квартиру вошел чиновник, и по его мундиру было ясно, из какого он ведомства.
– Прощение, сударыня, – обратился он к Надежде Осиповне, которая испуганно поднялась из-за стола, выпячивая живот. – Прощение, – обратился он к Сергею Львовичу, которому страх даже не позволил подняться. – Господин коллежский секретарь Александр Сергеевич Пушкин, переводчик Коллегии иностранных дел? – обратился он к молодому Пушкину. И представился: – Чиновник особых поручений. – А потом объявил: – Петербургский генерал-губернатор его превосходительство граф Милорадович требует вас к себе – я имею приказ.
Лицо Сергея Львовича сделалось белее салфетки, торчавшей из-за воротника.
– Вы имеете приказ генерал-губернатора графа Милорадовича арестовать моего сына? – пролепетал он.
Но на лице молодого Пушкина появилась судорожная вызывающая улыбка.
– Он должен явиться к графу завтра поутру, – пояснил чиновник.
Что за сумбур начался в доме! Надежда Осиповна в сердцах била посуду. Сергей Львович всхлипывал – и на этот раз это не было просто мольеровской сценой… Слуги шептались.
А на лице Пушкина играла все та же судорожная вызывающая улыбка. Чем хуже – тем лучше! Жить дома невозможно… Конечно, кузина Ивелич успела передать городские толки, и Сергей Львович каждый день вздыхал, глядя не на сына, а куда-то в потолок:
– Не вынесу позора, легшего пятном на герб Пушкиных…
Надежда Осиповна то и дело нравоучительно-строго приговаривала:
– Потерять в мнении света – значит потерять все… Княжка Алина, моя подруга, сошла в могилу…
Но кто во всем виноват? Скупость отца довела его до гибели. Если бы он поступил на военную службу, он был бы избавлен от тысячи унижений. Отец жалел ему деньги даже на извозчика, и в осеннюю грязь, простуженный, он должен был идти пешком… Нужно ли вспоминать недавнюю сцену: ему понадобились туфли, а отец вместо денег предложил приобретенные, видно, еще в царствование Павла туфли – с высоким каблуком, с узким носом, с бархатной тесьмой и, бегая по комнате, тонким голосом выкрикивал:
– Ваш отец пойдет по миру! Пойдет с сумой и посохом!
Сын, схватив дуэльный пистолет, бросился к отцу, и Сергей Львович пронзительно вскрикнул, запрокинул голову и, теряя сознание, повалился на руки своего камердинера.
Пусть же судьба его хоть как-нибудь, но изменится!
Но уже многочисленные друзья Пушкина искали ему спасение… На следующий день по дороге в резиденцию петербургского генерал-губернатора он встретился с ближайшим помощником и личным другом Милора-довича полковником Федором Глинкой…
Встреча произошла на Театральной площади, неподалеку от дома, в котором жил Глинка. В его обширной квартире Пушкин бывал на заседании «Вольного общества любителей российской словесности». Квартира полковника удивляла своей бедностью. Неутомимый филантроп Глинка не желал тратиться даже на чай, пил по утрам воду, отдавая все свои средства страждущим… А в зале перегородка отделяла уголок для птичек – он не пожелал поместить их в клетке…
