Теперь Федор Глинка дал Пушкину точные инструкции:
– Идите без всякого страха. Ведь вы сожгли опасные бумаги Ноэли, эпиграммы на Аракчеева? Вот и прекрасно! Положитесь на благородство души графа. Он в душе рыцарь! Он – русский Баярд… Я хорошо знаю графа, мы вместе проделали все кампании. Не. смущаясь и без всякого опасения все скажите графу – он не употребит во зло вашей доверенности… – Эти слова Глинка особо подчеркнул интонацией.
– Но на днях какой-то сыщик…
– Знаю, знаю, – замахал руками Глинка, не давая Пушкину и слова сказать. – Это Фогель, агент тайной полиции… – И, видя, какое впечатление слова его произвели на молодого человека, успокоительным жестом коснулся его плеча. – Этот Фогель связан и с нашей канцелярией. А прежде он служил у Везмятино-ва, потом у Балашева – прекрасно говорит по-французски, как немец говорит по-немецки… – Он захотел Пушкина развлечь забавной историей. – В Шлиссель-бурском каземате сидел агент, посланный Наполеоном из Парижа. А Фогеля, якобы тоже как преступника, посадили с ним рядом за тонкую перегородку. Вздохами, жалобами, восклицаниями он вошел к французу в доверие – и выведал его тайну: секретные бумаги хранились под ободами колес экипажа…
Однако Пушкин сказал озабоченно:
– Я с графом Милорадовичем знаком лишь по публике…
– Знаю! – Глинка внимательно вгляделся в побледневшее, даже осунувшееся, но все же напряженно улыбающееся лицо молодого поэта. – Ну и заварили вы кашу… Но сейчас не об этом речь. Итак, идете к графу Милорадовичу…
И Пушкин направился к знаменитому дому с пилястрами на Невском.
Странную картину застал он в кабинете русского Баярда, рыцаря без страха и упрека. Граф расхаживал в домашнем халате и, рассерженный, нахмуренный, громко кричал на испуганную и заплаканную Евгению
Ивановну Колосову… Да, он торжествовал победу над директором театров Тюфякиным, и уже начались месть и гонение.
– Меня не трогают, сударыня, ваши слезы, – кричал Милорадович. – Я, сударыня, воин, я видел кровь, а не слезы!
И, изгнав ломающую в отчаянии руки актрису, он к Пушкину, которого должен был покарать, обратился с самой любезной улыбкой. Кто мог знать все нити бесконечных дворцовых интриг!
– Душа моя, – это было любимое его выражение, – мне велено взять тебя и забрать твои бумаги… Но я, душа моя, посчитал деликатнее, f aire des f aeons… – Он любил в одну фразу смешивать русские и французские слова, – пригласить vous к себе, faire venir, и у тебя самого вытребовать все бумаги… N'est – се pas? – Он по-французски говорил с ужасным прононсом. – Душа моя… – Он вдруг расхохотался и, с высоты своего роста поглядев на щуплого и совсем юного Пушкина, воскликнул: – А ты мне нравишься! Люблю смелых…
В этом знаменитом генерале Отечественной войны, лубочные портреты которого висели в любой харчевне, в любом постоялом дворе по всей России, все было сумбурно… На стенах развешано было оружие, на полу разостланы шкуры диких зверей, в канареечном садике порхали и кричали птицы, а на специальных подставках выставлены были гипсовые ножки балерин, которых герой осчастливил любовью.
– Граф, – сказал Пушкин, стараясь придать своему голосу твердость, а своему лицу – выражение спокойствия. – Граф… бумаги свои я сжег, у меня дома ничего не найдете…
Темные, южные глаза Милорадовича задорно заблестели. Он как будто еще чего-то ждал…
– Но, граф, – Пушкина осенило. – Если вы желаете, велите подать перо и бумагу, я сам напишу крамольные свои стихи, но, конечно, лишь те, которые действительно принадлежат мне!
– Вот и великолепно, это по-рыцарски! – воскликнул рыцарь без страха и упрека. – Тукманов! – крикнул он адъютанту. – Подать перо и бумагу… Parfaite ment…[47].
Не походило ли это на заранее подготовленный спектакль?
Пушкину указали стол.
– Тукманов! Одеваться… Я собираюсь в Государственный совет, – объяснил Милорадович. – Кстати, нет ли у тебя стихов против Государственного совета? – Он расхохотался. – Жаль, что нет… Тукманов! Даме сказать про подарки, что шаль стоит шестьсот червонцев… Не желаешь ли шоколаду? – предложил он Пушкину. – Да, твою тетрадку я передам его величеству – жди теперь высочайшего решения…
И уехал в Государственный совет, оставив Пушкина пишущим стихи, за которые царь мог покарать его крепостью или ссылкой…
Но что же царь? Теперь каждый день рождались, новые слухи. Царь разгневан и безбожника Пушкина заточит в Соловецкий монастырь!.. Но неужто друзья Пушкина не спасут его? Ну да, пылкий молодой человек совершил глупость, неосмотрительную ошибку – но нельзя дать ему пропасть! На что он рассчитывал? Неужто рассчитывал на великодушие характера государя?
– Зачем ты раздразнил императора, – Гнедич не мог сдержать слез отчаяния: Пушкин погиб!
И в ответ увидел вызывающую улыбку, открывающую белые, влажные зубы и широко раскрытые, дерзкие глаза.
– Быть может, некогда восплачешь обо мне! – насмешливо ответил Пушкин фразой, которую теперь часто повторял, взятой из «Танкреда» Вольтера.
Ах, пусть молодой человек тешится независимостью, бесстрашием… Нужно его спасать! И Гнедич помчался к Оленину – молить о заступничестве.
Новый разнесся слух: Пушкина пошлют в Сибирь…
– Я давно истощил все способы образумить твою беспутную голову, – горестно говорил ему Карамзин. – Предаю тебя, несчастный ты человек, року и Немезиде… Но из жалости к твоему таланту все же замолвил за тебя слово…
