одета была в такой знакомый толстый свитер, который у нас назывался «печкой». Сидела, сложив рукава муфтой и грея руки. Я, кажется, впервые подумал, как холодно было ей там, в Норильске.
– Что будем есть? – спросил я.
– Что хочешь.
Подошла официантка и я выдал заказ на полную катушку. Но Наташа и на это не обратила внимания. Она смотрела на меня все так же, как у флигелька, пристально, не отводя глаз.
– Господи! – сказала она, когда официантка ушла. – Я сижу с тобой рядом! Я уже не верила, что это будет.
– Ладно! – Я все еще пытался уходить от такого разговора. – Лучше рассказывай.
Она потупилась.
– Придется, хотя лучше б мне не о чем было рассказывать. Лучше бы все это забыть.
Наташа снова подняла на меня глаза, но теперь в них было только одно – тоска затравленного мышонка.
– Полгода назад я ушла от мужа. А нужно бы сразу. Я быстро поняла, что все это не мое. Да и он оказался, ну, скажу мягче, чужим человеком. Но я долго упрямилась, верить себе не хотела. Не хотела признавать поражение. Вот и не уходила. Но месяц от месяца все становилось прозрачней. Потом был случай… Не хочу сейчас о нем. В общем, ушла. В Москву мне возвращаться было стыдно. Я перебралась жить к одной знакомой и осталась там. Но он проходу не давал, и все это было грязно, противно. Тогда я плюнула и вернулась домой. В конце концов, мне и должно быть стыдно. Сама виновата. Ну, вот под Новый год прилетела – подарок Деда Мороза.
Я слушал ее, и то наваждение, что явилось у крыльца нашего флигелька, постепенно исчезало. Хоть нерадостно, хоть больно – почти физически больно – было это исчезновение. Да, рядом сидит Наташа, та самая, почти совсем не изменилась. И свитер «печка». И руки держит, как всегда. Все в ней знакомое, будто вчера только виделись. Но не та Наташа, встали между нами эти два с половиной года. Ведь был же муж. Плохо ли, хорошо ли, но столько месяцев были они вместе, рядом. И не могло так случиться, чтобы от этого времени ничего не осталось в ней. Чего-то инородного, чужого, ненавистного мне уже по одному тому, что это от него. Может быть, интонация, выражение, словечко. И даже когда этого нет, когда все как было, только и жди: сейчас что-то такое выползет на свет. Видимо, эти мои мысли тенью пробежали по лицу, и Наташа – она всегда удивительно точно угадывала все, о чем я думаю, – догадалась о них. Она вытащила ладонь из рукава и положила на мою руку.
– Думаешь, я чужой стала? Нет, я только с тобой и была такой, какая есть на самом деле. Я и сейчас такая, правда виноватая, но…
Нам принесли еду, и потому, когда я убрал руку, это не выглядело нарочитым жестом. Мне, наконец, показалось, что обретена почва под ногами. Иллюзии рассеивались, и все принимало реальный вид. Что ж особенного, в конце концов, происходит? Мы любили друг друга когда-то прежде. Время прошло. Почему бы нам не встретиться вот так по-дружески? Поговорить, обменяться новостями. А про все другое нечего думать. Наташа, увидев обилие еды, сказала с тревогой:
– Слушай, ты разоришься.
– Ерунда! – сказал я, красуясь обретенной наконец легкостью. – Теперь не студенческие времена. А к тому же недавно была премия. Словом, пируем без оглядки.
Я налил по фужерам вино и потянулся к ней чокаться:
– За твое счастье, Наташа!
Она сразу погрустнела, отвела свой фужер:
– Выпьем лучше без тостов.
Я пожал плечами:
– Как хочешь.
Я добился, чего хотел – мягко и незаметно превратил разговор в обмен информацией. Рассказывал Наташе про институт, про Ренча, про «болотный вариант», спрашивал ее про дела, про родителей, про Любу. Она покорно отвечала, но чувствовалось – ей нужен совсем другой разговор. Так мы и плели каждый свое кружево.
Наташа рассказала, что бросила немецкое отделение (так и не полюбила дойч) и теперь снова учится на очном, на классике, хотя из-за этого пришлось вернуться на третий курс.
– Ничего, – сказала она, – и здесь начала с той самой точки, чтоб вырезались эти годы, чтоб не было их. Зато теперь вся в латыни, в греческом. Вспомнила, догнала. Как же я теперь занимаюсь! Под маминым крылышком и забот других нет.
И она опять сникла, поняв, что самым этим сравнением доказала – ничего из жизни не вычеркнуть.
Я поехал провожать ее. Мы вышли из метро и, ведя все тот же незначительный разговор, двинулись к соснячку. Наташа говорила про тундру, я слушал и совершенно не обращал внимания на то, где мы идем.
Потом что-то будто толкнуло меня, я посмотрел по сторонам и увидел, что мы вышли на то самое место, где два с половиной года назад я наткнулся на Наташу и того, кто стал ее мужем. И это воспоминание резануло так остро, что я остановился. Наташа оборвала себя на полуслове, оглянулась и тоже узнала этот поворот дорожки. Она издала странный клокочущий звук и сразу же заревела громко, в голос.
– Ну что ты? – сказал я. – Зачем?
Она судорожно прижалась ко мне, схватила за плечи, спрятала лицо в моем шарфе. Ее трясло, она захлебывалась.
От моего старательно выработанного спокойствия не осталось и следа. Я тоже готов был разреветься – так жалко было ее, себя. Портфель в правой руке сковывал движения. Я бросил его на дорогу и стал гладить ее плечи:
– Ну что ты? Ну успокойся! Не надо!
Ее тело начало сползать вниз, я не успел ее подхватить и вдруг понял, что она стоит передо мной на коленях.
– Прости меня, Медведь, прости, – выдохнула она между всхлипами. – Найди в себе силы простить меня.
Я подхватил ее, поставил на ноги, стал стряхивать снег с шубы, с колен и все повторял:
– Ну, что ты, что ты? Ну, успокойся.
Наташа резко отскочила от меня. Крикнула:
– Не ходи дальше! Не могу, – и громко всхлипывая, побежала к дому.
Я чувствовал себя совершенно разбитым. Казалось, не я сам, а какая-то потусторонняя сила управляет мной. Я не знал, добрая это сила или злая, но понимал, что не смогу ей сопротивляться. И неожиданно для себя рад был собственной слабости, ибо только она могла открыть мне дорогу к Наташе.
Но утром пришли другие мысли. Простые, трезвые, безжалостные. Расчувствовался! – ругал я себя. Клюнул на сентиментальную мелодраму. Экий дурной вкус. Она, видите ли, на коленки встала, и ты уже растаял. Плачет, бедная девочка, ругает себя. Ах, несчастная! Ах, жертва судьбы! Ах, без вины виноватая! Сердце кровью обливается. Вернулась пташка, счастье рядом. Забыть, простить и пожалеть! Жестокий романс! А ведь она более двух лет – ночей этак семьсот с гаком – спала с другим. Вот так случайность! Вот так мелкая ошибочка! Она что, не знала, каково тебе? А думала об этом? Жалела тебя? Мастерица она все объяснять. Тогда про то, почему уходит, теперь – почему возвращается. И все так убедительно. Прямо талант. Ну что ж, верь, бегай за ней на поводке. Только попадется новый мужественный геолог, или там летчик, или еще кто – и жди новых объяснений. Слова ведь – послушная штука. Да и коленки всегда в нашей власти согнуть. Это все речи, жесты. А на свете главное – поступки. Вот и поступай, как велит слабость. Только потом не удивляйся, когда заслужишь презренье – и от себя, и от нее.
Я жил, раздираемый этой внутренней полемикой. А Наташа не появлялась. И оттого скоро все аргументы опять стали терять силу, перекрываясь одним – острейшим желанием ее видеть. Но и противодействие этому жило во мне, на одно его хватало – заставить себя не звонить ей, не ехать к ней самому. Так прошло несколько дней.
Однажды, вернувшись домой после работы, я застал дома Наташу, мирно беседовавшую с моей матерью. В первый момент я растерялся. А когда Наташины прожекторы при виде меня вдруг расширились, обрели бархатную нежность, захотелось броситься к ней. Но вместо этого я сказал матери неестественно
