Когда-то мама была активисткойСоюза воинствующих безбожников.Кажется, он и теперь существует,воинствуя, впрочем, гораздо скромнее.Раньше воинствовали — в прямоми переносном смысле — безбожно.Но бабушка тайно меня окрестила,и был у меня освящённый крестик,который лежал в жестяной коробкеот николаевских леденцоврядом с поблекшим Георгием дедаи устаревшим значком, где гореличетыре буковки: МОПР.А в сорок пятом открыла маманеподдающуюся коробку,и соскользнули с её ладонимедали Отечественной войны,звякнув о мой ненадеванный крестик.Наши реликвии в этой коробкесоединились, как в братской могилеи краткая надпись была на крышкекак на плите жестяной надгробнойнад леденцовым купцом, забывшимдобавить к фамилии инициалы:«Ландрин».Мама выйграла Отечественную войну.Мама пела на фронте с грузовиков и даже с «катюш»,и танки, в бой уходя, на броне увозилисеребристые блестки с концертного платья мамыи увезли её голос, пропавший без вести на войне.После войны моя мама пела в фойе кинотеатра «Форум»рядом с буфетом, где победители Гитлера пили пиво,обнимая девчонок в прическах под юную Дину Дурбин,но слушая сорванный голос худой некрасивой певицыи даже не подозревая, что и она — победитель.Мы молча брели из «Форума» в наш дом на Четвёртой Мещанской,и концертное платье мамы, отдавшее танкам все блёстки,по асфальту шурша, зацепилось за лежащий совсем одиноколейтенантский погон, на которомчуть блестели три звёздочки. Большене блестело вокруг ничего.Дома мама сняла свой парик морковного цвета,и её голова, обритая после тифа,стала совсем беззащитной, как голова молоденького солдата,когда он снимает свою ненадёжную каску.И я зашептал, глотая сухие слезы позора:«Мама, ты больше не будешь петь!»И мама заплакала, но послушалась.Мама выйграла Отечественную войнуи проиграла свой голос.
