ничего не сломает, за кукол, которым не угрожает жестокое отрыванье косичек, за окна, которые не разобьются от невежливого мяча, за карусельных, навеки свободных лошадок, поскрипывающих в мировой пустоте, за бережно оставленные на бельевых веревках детские колготки, которые никогда не порвутся от пряток среди колючек… Настанут последние всемирные прятки. Детей не будет. Взрослых не будет. На целехоньких улицах будут лежать целехонькие часы с застегнутыми браслетами и ремешками, ещё сохраняющими форму исчезнувших рук, осыпавшиеся с пальцев обручальные кольца, опавшие с женских мочек бирюзовые и другие серёжки, и только целехонькие пустые перчатки будут сжимать целёхонькие баранки целехоньких автомобилей. Вся международная выставка ног в Перудже испарится: останутся лишь опустевшие туфли с горсточками пепла на стельках с золотым тисненьем, и между этих замшевых и лакированных урн будет ползать, обнюхивая каблуки, полурасплавленная цепочка со щиколотки испарившейся перуанки. Мамы тоже не будет. Останется только киоск, на котором перелистывает атомный ветер ставшие антикварными плесневеюшие издания: еженедельник «Футбол-хоккей», журналы «Америка» и «Здоровье». И только призрак превратившегося в пар маминого мясника будет по привычке оставлять призраку моей мамы призрак мороженой курицы — соотечественницы Мопассана из страны, где на книжных полках целехонький Мопассан и ни одного уцелевшего соотечественника. И увидит, нажав хиросимскую кнопку, новый майор Фирби, как превратится Европа в мертвую Евросиму, и майор не успеет сойти с ума, ибо сам превратится в призрак. Мама редко высказывается о политике, но вот что она сказала однажды, вернувшись из магазина обоев, расположенного на бульваре Звёздный, где ей пуговицы невзначай оборвали, когда «выбросили» обои из ГДР: «Боже, до чего доводит жадность к вещам. Из-за этого, наверно, и придумали нейтронную бомбу…» И я представил миллионы магазинов мира, набитых обоями, норковыми манто, бриллиантами, итальянскими сапогами, японскими проигрывателями, датским баночным пивом, где будет всё, но исчезнет одно — покупатель. Подушки начнут воровать из музеев неандертальские черепа. Рубашки сами себя напялят на статуи и скелеты. Детские коляски будут качать заспиртованных младенцев из мединститутов. Бритвенные лезвия захотят зарезаться от одиночества. Состоится массовое повешение галстуков на деревьях. Книги устроят самосожжение, тоскуя по глазам и пальцам. Вещи, возможно, адаптируются. Вещи сами начнут ходить в магазины и, наверно, устроят всемирную свалку, когда пройдёт непроверенный слух, что в каком-нибудь магазине на окраине
