— Разгулялись, — одобрила звуки Маша. Тем не менее, мы прошли мимо резонирующей голосами и музыкой столовой. Маша открыла соседнюю дверь.
— Это раздаточная, — пояснила она. — Полина Васильевна так поручила. Хочет остальным сюрприз устроить. Я пойду, скажу ей потихоньку, что привела тебя.
Гул праздника находился слева за тонкой неощутимой перегородкой с широким квадратным окном, неплотно прикрытым оцинкованной ставней. В стене зашумел внутренностями встроенный шкаф.
— О, Анкудинова десерт прислала… — озабоченно сказала Маша, открыла створки, вытащила четыре противня и расположила на столе. В комнате приятно запахло яблочной выпечкой.
— Ты подожди несколько минут, я скоро, — пообещала Маша и убежала.
Я прильнул в щели между ставней и раздаточным окном.
Вытянутую, как вагон, столовую освещали елочные гирлянды. Россыпь крошечных светляков, густо покрывавшая потолок и стены, мерцала, точно глубоководный океанский планктон. Перед моими глазами двигались черные силуэты. Они звякали бутылками, исторгали взрывы шакальего хохота. Совсем рядом по тарелке длинно царапнул нож, и от этого фарфорового скрипа мне свело оскоминой скулу. Между расставленными подковой столами шло гулянье. Я видел толстуху Клаву с посаженным на колени аккордеоном. Она играла «Синий платочек», а вокруг стульев водили настороженный хоровод с полдюжины старух. Во главе застольной подковы в окружении широкоплечей свиты находилась Полина Васильевна Горн. Подперев рукой подбородок, она внимательно слушала Резникову, чуть морщась от назойливого шума.
Прежде чем я разгадал смысл забавы, Клава неожиданно оборвала мотив, сплющив ревущие мехи. Старухи с визгом кинулись занимать стулья. Какой-то не досталось места, она беспомощно потыкалась и отступилась, разведя руками.
— Гусева вылетела! Слушаем про Гусеву! — радостно верещали более проворные, топоча ногами. Они до комичного напоминали расшалившихся на перемене девочек, и даже обращались друг к другу по фамилиям.
— Что читать про этого фанта? — громко спросила у общества Клава.
Гусева пригрозила подругам:
— Если возьмете из третьей недели, я обижусь…
Победительницы посовещались и объявили:
— Восьмой день!
Клава взяла протянутую стопку бумаг, отыскала нужный лист, откашлялась и огласила:
— Письмо от Гусевой старосте Максаковой… «Женечка пришли мне гребешок я очень прошу тебя гребешок а то Цеханская взяла мой гребешок и потеряла и теперь у меня нет гребешка а новый гребешок не дали так что мне гребешок ну что тебе еще писать чувствую себя хорошо только мне гребешок утром не могла причесаться так что обязательно мне гребешок ну что тебе еще писать у меня все хорошо Поля уехала отчетов не присылайте но очень тебя прошу гребешок ну что тебе еще писать приезжай в гости и мне гребешок не забудь а больше писать нечего еще Вере Юрьевне поклон и будь добра мне гребешок…»
Гусева отволокла в сторону лишний стул. Клава начала «На сопках Маньчжурии», и хоровод вокруг стульев возобновился. Клава нарочно играла томительно долго, так, что и старухи, и зрители вскоре начали изнывать от волнения. Кто-то даже крикнул: «Да что ж ты издеваешься, Клавка!» — как аккордеон резко умолк, и старухи кинулись к стульям. Выбыла Кашманова. Этой присудили стенографию пятнадцатого дня безумия.
Кашманова обиженно ахнула, всплеснула руками.
До того выбывшая из игры Гусева с легким злорадством зачитала:
«Избыточно пользуется губной помадой, тушью, румянами и пудрой. Выщипала брови. Не расстается с флаконом лака, постоянно подкрашивает ногти. Украшается бусами, брошками, клипсами. Кокетничает с воображаемым кавалером, обнажается. Стенографистку и нянек принимает за своих соперниц. В эти минуты становится агрессивна. Сексуально расторможена. Постоянно говорит о половых отношениях, открыто мастурбирует. Хочет поехать на Кавказ „вкусить винограда и радостей“. Полагает, что ей двадцать лет и она должна выйти замуж. С одинаковой интонацией повторяет: „И тогда я, стоя на коленях, сделала ему по- французски…“».
Столовая сотрясалась от смеха.
— Вот дуры! — защищалась Кашманова, изображая невозмутимость. — И что тут такого?! Нормальное женское поведение! А вы все дуры! Особенно Аксак и Емцева!
Две старухи на стульях довольно захихикали.
Клава начала «Осенний вальс». Я увидел Машу. Обойдя сдвинутые столы, она шла прямиком к Горн. Маша наклонилась к уху начальницы и что-то сообщила.
Клава сменила тактику измора, и аккордеон рявкнул через короткий промежуток времени. Опростоволосилась старуха по фамилии Цеханская.
— Стенография, девятый день, — с выражением зачитала Кашманова. — «Забыла, как называются пальцы на руках. Указательный палец называет „большим“, а остальные — „которые поменьше“. При виде шприца говорит: „О, хрусталь понесли!“. Если ей возражают, что это шприц, удивленно переспрашивает: „Шприц? А тогда что такое хрусталь?“. Уверяет, что иностранная разведка наложила ей на язык свои слова. Она думает „кофта“, а произносится „солнце“. Жалуется, что из глаз читают мысли, особенно днем. Просит запереть ее в темную комнату. Неопрятна мочой и калом…».
Несколько столов под нестройные гитарные аккорды затянули песню:
— Клавка! — радостно всполошились старухи. — Утрем молодежи нос! Давай про вечера на Оби!
— Поля! — собеседница Горн стукнула кулаком по столу. — Ты не понимаешь! Если правильно читать, то никакого освещения не нужно. Свет образуется сам из чтеца!
— Резникова! — повысила голос Горн. — Это бездоказательно!
В куплет о похождениях четырех друзей, как грузовик, врезались пропетые бойким хором строчки:
выкрикивала хриплым речитативом запевала.
Столы подхватили: «А всех ебал Иван Фомич!», — но смех потонул в «Вечерах на Оби».
