Немного возбужденный вином, ты неосторожно пошутил:
— Она может забрать у вас ночной горшок, да?
Лицо твое тут же залилось краской, и ты, смущенно взглянув на меня, добавил:
— Простите меня, бабушка. Но бабушка спокойно ответила:
— А ты как думаешь? Когда я знаю, что горшок стоит под кроватью, он мне и не нужен. Но если его нет, я как назло, встаю три или четыре раза за ночь. Уборная на другом конце дома, а по коридору ветер так и гуляет.
Она часто спрашивала, который час, и ты отвечал:
— Два, половина третьего, без четверти три.
— Не забудь, в четыре нам нужно уйти отсюда. На трамвае когда еще доберемся. Потом мне надо сходить к Семире переодеться, а в шесть я должна быть в богадельне. Опоздать можно всего на десять минут. За каждое опоздание нас две недели не выпускают из богадельни. А на пятый или шестой раз выгоняют. Мы там как солдаты.
Тут уж у меня вырвалась неосторожная шутка:
— Зато вам никогда не придется воевать.
— Думаешь, жить в богадельне легче, чем воевать? — ответила бабушка и вздохнула. Потом сжала рукой мой локоть, нахмурилась и спросила:
— Правду говорят, что будет война?
— Да нет же, нет, — ответили мы разом.
— Вроде тайком записывают тех, кто хочет добровольцем поехать в Африку. Сын одной женщины из богадельни как раз записался. Невеста пришла к матери, плакала, просила отговорить сына.
— Все это враки.
— Вот и сестра Клементина то же говорит. Ты, улыбаясь, сказал:
— Прочтите, что написано на этом доме.
— А что там написано? — Вам не видно?
— Бабушка не умеет читать, — объяснил я.
— Там написано: «Вот война, которую мы предпочитаем».
— Что это значит?
— А то, что мы предпочитаем обрабатывать поля.
— Кабы так! — сказала бабушка. Потом спросила тебя: — Ты в «балилла» [7] записан, да?
— Туда таких толстых и здоровых не принимают, — сказал я.
Ты ответил:
— Я авангардист. Мы носим форму с белыми кантами. Ты когда-нибудь видела?
— Молодец! — сказала бабушка. Потом добавила: — Бедного дедушку наверняка хватил бы удар, если бы он тебя увидел с этими кантами.
Она склонилась над столом и таинственно прошептала:
— Он этих господ не больно-то жаловал. Даром что за всю жизнь и мухи не обидел. Ваш дедушка далеко обходил улицы, по которым они маршировали, лишь бы не снимать перед ними шапку. Он долго не возвращался, и я беспокоилась.
Потом она спросила у тебя:
— Ты помнишь дедушку?
— Нет.
— А ведь он раза два навещал тебя на Вилле Росса. Конечно, ты был слишком мал, чтобы его запомнить. Он умер в двадцать пятом году. В ночь на первое мая. Знал, что умирает, и требовал, чтобы ему сделали укол, — хотел дотянуть до следующего дня, ну, до первого мая. «Если я умру первого мая и если есть рай, я наверняка в него попаду», — говорил он. У него хватило сил в час ночи сесть на постели и запеть песню, потом началась агония.
— Почему он хотел умереть первого мая? — спросил ты.
И бабушка ответила:
— Первого мая мы поженились.
29
Бабушка чинно сидела у стола, положив руки на скатерть, мы — по обе стороны от нее. Девушка облокотилась о подоконник и перестала петь. За другими столиками еще обедали, болтали и смеялись, но мы повернулись к ним спиной, словно были здесь совсем одни, а перед нами лишь мельница на фоне темно-голубого неба да девушка в окне.
— Который час? — спросила бабушка.
— Пять минут четвертого.
— Только бы не пропустить, когда будет четыре. — Потом она добавила: — Страшная это вещь — война. Если бы не война, ваша мама сидела бы сейчас с нами. Вернее, мы все были бы в нашем доме, и она пекла бы оладьи.
— Ты мне об оладьях не рассказывала, — отозвался я.
— Как не рассказывала! Это была ее страсть. Она и в кухню-то приходила, только когда пекли оладьи. Сама все делала и не разрешала мне помогать. Насыплет в суповую миску каштановой муки, разведет водой, а потом начнет печь. Бывало, половину съест, прежде чем подать на стол. Да простит меня господь, но я не раз попрекала ее, что она тратит слишком много оливкового масла!
— А она что отвечала?
— Ничего, она мне всегда уважение оказывала. А если оливкового масла совсем не было, она брала два-три полных наперстка муки и ставила в горячую золу. Так делают в деревнях; я сама научила ее этому, когда она была еще девочкой.
Мы оба слушали, и я угадывал в твоем внимательном взгляде такое же волнение, какое испытывал сам.
— Рассказывай дальше, бабушка, рассказывай…
— Будь она проклята, война! Не будь войны, не началась бы и испанка.
— Что это за испанка? — спросил ты.
— Эпидемия такая, она начала косить людей в конце войны. Ваша мать умерла от испанки, ты разве этого не знал?
Ты скорчил гримасу и с горечью усмехнулся — видимо, решил, что мы с бабушкой разыгрываем тебя. И сразу на лице твоем появилось выражение подозрительности.
— Рассказывай дальше, бабушка.
— Который час? Вели пока подать счет. Так мы время выгадаем.
— Расскажи о маме.
— Я все думаю, как бы она сейчас радовалась, если б мы были с нею, оба такие взрослые.
Ты спросил:
— Мама училась в школе?
— Конечно, она начальную школу кончила.
— Только начальную?
— А зачем ей больше-то? Ведь она собиралась стать портнихой.
Тогда я вдруг решил задать ей вопрос, который прежде никогда не приходил мне в голову.
— Мама читала что-нибудь, когда возвращалась с работы? Были у нее книги?
— Да, она часто приносила книги; думается, она брала их на время в мастерской, у приятельниц. Но как вышла замуж, перестала. Когда вашего отца взяли на войну, она снова начала читать.
— Что это были за книги? — опять не подумав, спросил я.
— Не знаю. Верно, о любви. Но она не могла много читать. После работы у нее всегда болела голова… Который час?
— Сейчас идем, не беспокойся.
Я хлопнул в ладоши, требуя счет. Девушка в окне исчезла, на противоположном берегу двое мальчишек с пустой консервной банкой копались в земле, видимо отыскивая червей.
30
