Никто из них не позвонил в тот день дочери Косыгина, внуку и внучке. И только 22 декабря, когда шло официальное прощание, «руководители Коммунистической партии и Советского государства выразили родным и близким А. Н. Косыгина глубокие соболезнования».
Для прощания с Алексеем Николаевичем выделили четыре часа. И — просчитались. К Центральному Дому Советской Армии шли и шли десятки тысяч людей. Истекло отведенное время, по очереди, которая от площади Коммуны уходила к Самотеке, пронеслось: закрывают! Но когда зашумели возмущенные голоса, в ЦК решили не злить народ. Печальный ритуал продолжили…
Тихонов поправил урну и отошел с чувством исполненного долга. О чем он думал в эти минуты? Сожалел ли, что за все время болезни Косыгина не заехал к нему в больницу, поскупился на два-три добрых слова на сессии Верховного Совета, когда освобождали Косыгина от должности и утверждали его, Тихонова, не ответил на записку с поздравлениями, не позвонил? «Впрочем, как звонить! — утешил себя Тихонов. — Не по городскому же телефону».
Сразу после отставки у Косыгина в больнице сняли охрану, отобрали служебный ЗИЛ, отрезали правительственную связь.
…В один из декабрьских дней Анатолия Сергеевича Болдырева, министра промышленности строительных материалов РСФСР, на пороге приемной встретила секретарша. Удивленно сказала: только что
«Я вошел в кабинет и сразу же набрал номер, — вспоминает А С. Болдырев. — Трубку взял Алексей Николаевич, поздоровался, сказал, что находится в больнице — забарахлило сердце… Часа через два я уже был у него в больнице на Мичуринском проспекте.
Тогда я еще не знал, что Алексей Николаевич освобожден от работы и всех должностей, и у меня было много недоуменных вопросов: почему у Косыгина сняли «вертушку», почему такое равнодушие проявляют к его болезни члены Политбюро и Президиума Совета Министров, почему перестали присылать ему закрытые материалы, в том числе так называемый белый ТАСС? Все это я хотел выяснить, однако по ходу беседы понял, что спрашивать об этом не следует.
Алексей Николаевич говорил о непростых взаимоотношениях, сложившихся у него в последние годы с руководителями страны, потере у них интереса к реформе, о том, что важные для страны решения принимаются теперь без совета с ним. В палату несколько раз заглядывал врач и, как мне показалось, проявлял некоторое беспокойство.
Это была моя последняя встреча с Алексеем Николаевичем».
Как пишет Анатолий Сергеевич, эта встреча произошла 10 декабря 1980 года. Видимо, он ошибся, потому что к этому времени, безусловно, знал, что Алексей Николаевич освобожден от работы. Министр — не таежный отшельник, читал газеты, слушал радио, смотрел телевизор. И, конечно, знал, что премьером еще в октябре стал Тихонов. Скорее всего в дате — описка или корректорская ошибка, но главное не это. Главное в том, кому звонил в свои последние дни Алексей Николаевич Косыгин по
Среди немногих, кто бывал у Косыгина-пенсионера, — Татьяна Викторовна Федорова, давний друг семьи. Я не раз встречался с ней в Метрострое, она рассказывала о себе, своих коллегах, но ни разу даже не упомянула, что дружна с Косыгиными.
«Последний раз я видела Алексея Николаевича, — вспоминает Т. Федорова, — в декабре 1980 года. Звонит мне Люся:
— Танечка, вы не хотели бы завтра поехать со мной в больницу, навестить папу?
— Конечно, хочу, — отвечаю я.
На следующий день, а это было воскресенье, она заехала за мной, и через пятнадцать минут мы были на Ленинских горах, у недавно построенной клинической больницы на Ленинском проспекте. Он нас уже ждал, даже спустился в вестибюль. Встреча была очень сердечной. Обнялись, расцеловались. Правда, вначале, как мне показалось, он был чуточку смущен — ведь я впервые видела его свободным от всех дел — пенсионером… Но это было лишь мимолетное замешательство. Потом он весело спросил:
— Ну, девчонки, будем чай пить или гулять пойдем?
На улице морозец, градусов десять-пятнадцать, и мы в один голос: «Пошли гулять». Отправились. С одной стороны Люся, с другой я, а он в середине. Позади нас шел врач, у него была сумка с красным крестом. Гуляли долго. Настроение чудное, веселились, шутили. Я никогда не видела Алексея Николаевича таким раскованным, умиротворенным. На прощание я подарила ему маленькую шахтерскую лампочку с буквой «М». Он поблагодарил и сказал:
— Знаешь, Татьяна, я с этой лампой буду по вечерам гулять.
Выглядел он тогда превосходно — посвежел, даже немного округлился, морщинки на лице разгладились. Такие светлые, веселые глаза. И ничто не предвещало беды…»
Союзник беды — одиночество. Поздними, бесконечно долгими вечерами Алексей Николаевич глядел в больничное окно, к которому за теплом тянулись замерзшие ветки. Какие-то тени пробегали по окну… Старому человеку в палате припомнился он сам — в его два с небольшим года. Или отцовские впечатления слились с более поздними детскими?
Отец привел всю семью на Смоленское православное кладбище к могиле матери. Было зябко. На длинные волосы священника, поверх черного одеяния, падали и не таяли снежинки. Павел, Маруся и Алеша держали свечки, прикрывая их ладошками от ветра. Священник торопливо дочитывал молитву, помахивая кадилом. А потом перекрестил всех по отдельности и громко сказал, глядя почему-то на Алешу: «Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину». Казалось, навсегда ушла та картинка из памяти, а вот надо же — вернулась…
Он просыпался, как всегда, рано, тщательно брился. Потом долго листал журналы и думал, что старость — это когда молчит телефон. Когда лодку уж больше не столкнешь на воду.
…В летние дни, когда выпадало свободное время, Алексей Николаевич любил оседлать свою спортивную лодку- одиночку и погонять по Москве-реке. Эта привязанность сохранилась у него еще со студенческих лет в Ленинграде, с начала 30-х годов, когда он с однокурсниками выходил размяться на Неву. Вот и в тот летний день, 1976 года, когда случилось несчастье на даче в Архангельском, Косыгин собирался проплыть на лодке. Привычно закрепил ноги (позже это спасло его) и отчалил от мостков.
Несмотря на годы — премьеру шел уже 73-й — он был в хорошей форме. По-прежнему много ходил, даже под дождем (в Кисловодске одну из троп до сих пор называют косыгинской); во время отпуска на море заплывал подальше, два-три часа в воде считал нормой; не стеснялся выйти на волейбольную площадку, на каток… И вообще, по свидетельству его лечащего врача Анатолия Николаевича Прохорова, Косыгин был физически крепким, здоровым, спортивного склада человеком.
Следом за косыгинской лодкой-одиночкой отчалили охранники. Доктору запомнилось, как Алексей Николаевич подтрунивал над ними: «Смотрите-ка, молодые, крепкие ребята, гребут — все в поту и в мыле, но никак не могут угнаться за мной. Я-то ведь уже в годах». А через несколько минут, совершенно неожиданно для тех, кто плыл во второй лодке и смотрел с берега, косыгинская одиночка перевернулась. Алексей Николаевич потерял сознание и ушел под воду…
«До самого последнего момента я все помнил, — рассказывал он позже доктору Прохорову. — Вот самолет летит — вижу. Шум доносится — слышу, а потом вдруг шум исчез. Я еще успел подумать — почему самолет вижу, а шума нет? И все — дальше ничего не помню».
Тот день в мельчайших подробностях помнит внучка Косыгина, Татьяна Джерменовна.
— Я как раз прилетела из отпуска и поехала на дачу в Архангельское к Алексею Николаевичу, — рассказывала она мне. — Ждали его после лодочной прогулки к чаю и вдруг внизу, у реки, шум. суета: «Косыгин захлебнулся!» Спас его один из охранников — Николай Егоров. Вызвали «Скорую» и рванули в Красногорск — там ближайшая больница, точнее, госпиталь. Военные врачи вытаскивали Алексея
